– А как вы оказались на Аляске, Сергей Илларионович? – делая глоток лафита, спросила Полина.
«Началось», – подумал Панчулидзев с содроганием.
– В Севастополе я был ранен, а когда вышел из госшпиталя, поступил на службу в Российско-Американскую компанию. Благо чин здесь сохраняется тот же, что на флоте, а жалованье несравненно выше … – обвёл всех присутствующих взглядом Аксёнов. – Служба в компании мне по душе: мир можно повидать…
– Да и себя показать! – неожиданно громко вставил Панчулидзев.
Все рассмеялись. А Аксёнов – громче других.
– Скажите, Александр Фёдорович, – обратился к хозяину дома Панчулидзев, пытаясь завладеть вниманием, – верно ли, что бывший начальник порта Кашеваров конфликтовал с адмиралом Невельским? Я читал, что своей, как бы это лучше сказать, экономностью Кашеваров изрядно вредил географическим исследованиям адмирала? Правда, и тот в долгу не остался, в своих записках называл Кашеварова не иначе как «купчишкой»…
– Простите, князь, у нас в России так развит административный восторг… Стоит доверить какой-то ничтожности право продавать билеты в железнодорожной кассе, и она тотчас начнёт смотреть на всех свысока… Словом, жалует царь, да не жалует псарь… – улыбнулся Аксёнов.
– Господин Аксёнов, ваше высокоблагородие, при всём уважении к вам примеры ваши кажутся мне довольно обидными! Генерал Кашеваров Александр Филиппович, несмотря на своё происхождение, был личностью замечательной, много свершил полезного для Отечества нашего и этого края, в частности-с, – заступился за старого знакомого Филеппиус и повернулся к Панчулидзеву. – Что же касается, отношений его превосходительства с адмиралом Невельским, то не стоит частные обиды принимать за истину в последней инстанции. Насколько известно мне, Кашеваров просто не мог ничем помочь команде Невельского. Отдавая ему провизию, он тем самым обделял гарнизон Аяна. А ведь здесь тоже люди обретались…
– Я никоим образом не помышлял обидеть генерала Кашеварова и вас, господин Филеппиус, – тотчас оговорился Аксёнов. – Мне с Александром Филипповичем тоже доводилось встречаться. И я о нём сложил только самое благоприятное мнение, как о человеке совестливом и не тривиальном…
– А хлебосол каков был… Любил кормить и поить на славу, – пожевывая мясистыми губами и потрясая нечесаной львиной гривой, припомнил отец Гавриил. – Сколько знаю, все приезжие получали от него приглашение приходить к нему каждый день обедать и ужинать. Здесь ведь решительно негде было кормиться – ни тебе кухмистерских, ни ресторантов…
– Для гостей Кашеварова, мне кажется, совсем другой магнит был – его дочь Анна Александровна, девушка на выданье и очень недурная собой, – мечтательно сказал Аксёнов. Он нежно поглядел на Полину, словно бы ей адресуя прозвучавший комплимент. – Была Анна Александровна умна, начитанна, но, как утверждают очевидцы, держала себя, по местным понятиям, несколько вольно…
– Всё это от чтения, – икнув, назидательно сказал отец Гавриил. – Вот Святая Библия – книга всех книг, или же жития святых отцов… А всё протчее – рассадник вольнодумства, разврата и безбожия…
– По поводу всех книг согласиться с вами, батюшка, не могу-с, но некоторые и верно, из употребления изъять не помешало бы… – поддакнул Филеппиус.
Полина поморщилась, но не стала спорить.
– И что же, Анна Александровна? – обольстительно улыбаясь Аксёнову, спросила она.
– Из-за неё было много историй и скандалов. Она получила общую популярность здесь, в Сибири, под названием «дева Тихого океана». Скажу только, что она многим вскружила голову, даже моему знакомцу флигель-адъютанту и командиру фрегата «Паллада» Унковскому…
Сидевший до этого молча, Головин сказал с укоризной:
– Не стоит о покойной говорить в таком ключе…
Аксёнов добродушно улыбнулся:
– Дражайший Василий Иванович, я не говорю об Анне Александровне худо. С господином Унковским их связывала самая высоконравственная и наиделикатнейшая связь. Не подумайте о чём-нибудь низком и недостойном. Впрочем, красота, с моей точки зрения, не может быть поругаема в любом из своих проявлений, – тут он снова одарил Полину ласковым взглядом.
– Что же сталось с этой вашей красавицей? – заинтересовалась Полина.
За Аксёнова ответил доктор Франк.
– Неисповедима глубина женского сердца. Анна Александровна отвергла ухаживания всех сватавшихся к ней морских офицеров и даже одного московского барона с очень влиятельными связями. И, вы не поверите, вышла замуж за компанейского доктора Шишковича, – сказал он и, тяжело вздохнув, добавил: – Жаль, что бедняжка вскоре умерла при родах.
– Какая печальная история…
– Но, говорят, её призрак всё ещё бродит по дому. Дама в голубом… Ах, как я боюсь привидений! – косясь на батюшку, пролепетала немолодая и сильно нарумяненная супруга Филеппиуса.
– А вы пейте на ночь лавровишнёвые капли, сильно успокаивает, – посоветовал доктор.
Уже изрядно захмелевший отец Гавриил сурово погрозил мадам Филеппиус скрюченным пальцем с длинным, давно не стриженным ногтем:
– Епитимью, дщерь моя, наложу. К ночи бесов не поминай!
Все снова развеселились. Один только Панчулидзев был мрачен. Он злился на Полину, на Аксёнова и на себя самого. «Неужто я позволю им так поступать с собой!» – негодовал он, ловя недвусмысленные взгляды, которыми обменивались Полина и капитан. Панчулидзев то краснел, то бледнел, едва не подавился куском запечённой рыбы и никак не мог придумать, что бы ему такое предпринять. «Если действовать не будешь, ни к чему ума палата!» – вспомнился вдруг Шота Руставели. И Панчулидзев решил действовать незамедлительно: как только Аксёнов вышел покурить на балкон, устремился за ним.
Он застал капитана набивающим свою трубку табаком. Подошёл к нему почти вплотную и сказал, стараясь не выдавать своего гнева:
– Вам не кажется, сударь, что ваши матросские шутки неуместны в благородном обществе?
Аксёнов оторвал взгляд от трубки, оценивающе поглядел на него, но ответил вполне миролюбиво:
– И я желал бы называться князем, ваше сиятельство, но, как любит говорить мой боцман, рожей не вышел… – и по-свойски потрепал Панчулидзева по плечу.
«Ira furor brevis»[54]. Именно это испытал Панчулидзев, когда в один миг потерял контроль над собой:
– Да вы – просто хам, милостивый государь! Не смейте меня трогать! – сбросил он руку с плеча.
Аксёнов выпрямился во весь рост и навис над Панчулидзевым, могучий, как скала:
– Это, пожалуй, слишком даже для князя… – выдохнул он. – Вы, ваше сиятельство, эти столичные штучки бросьте. В литературных салонах можно такими словами швыряться… Здесь вам не там. Я сейчас вам морду, как обыкновенному мужлану, набью и прав буду.
Он сжал тяжёлые кулаки, но не ударил, а только брезгливо процедил:
– Впрочем, законы чести никто и здесь не отменял. Вы нанесли мне серьёзное оскорбление. Я вас вызываю.
Панчулидзев ответил фальцетом:
– Жду ваших секундантов в любое время.
Аксёнов замешкался, выбил из трубки табак и спрятал её в карман:
– Секундантов нам с вами, князь, в этой дыре не найти. Из людей, так сказать, близких к нашему кругу, в наличии только старик Филеппиус да сотник Головин. Но Филеппиус – купец, а не дворянин. Сотник тоже отпадает, он по закону должен любым дуэлям препятствовать… Хотя это и вопреки кодексу, предлагаю стреляться без секундантов, если вы, конечно, не возражаете.
– Не возражаю.
– Тогда будем стреляться на десяти шагах от барьера. Завтра в семь. В берёзовой роще за домом.
– А пистолеты? – внутренне похолодев, строго спросил Панчулидзев.
– Если вы не против, принесу свои.
Панчулидзев кивнул:
– Я приду.
– Честь имею!
Они вернулись в зал и более за весь вечер не обмолвились ни словом.
Всю ночь перед дуэлью Панчулидзев пролежал на постели неподвижно с широко раскрытыми глазами. За окном царила полная луна. Весь подоконник и часть комнаты были залиты ровным и холодным светом. Было тихо. Пахло морскими водорослями. Изредка отрывисто взлаивала собака во дворе соседнего дома, и где-то вдалеке отзывалась ей другая. И снова – тишина…
«Жизнь так прекрасна, так неповторимы эта луна, и ночь, и даже этот собачий лай, так хорошо – слышать, видеть, осязать. Погибну я, и этого удивительного мира, растворённого в моей душе, не станет… Зачем я иду на смерть? Кому и что я пытаюсь доказать? Ветреной красотке, которая за весь вечер даже не взглянула на меня? Капитану Аксёнову, сердцееду и фанфарону? До чего же бессмысленна завтрашняя дуэль… – обречённо думал он, чувствуя, что ничего поправить уже нельзя.
Вспомнилась гусарская похвальба отца о былых дуэльных подвигах. Всё это было чем-то нереальным, похожим на сюжеты рыцарских романов. Панчулидзев представлял, что с ним самим когда-нибудь случится нечто подобное. Княжеское происхождение и соответствующее воспитание с детства приуготовляли, как следует вести себя в вопросах чести. Но теперь, когда поединок стал неотвратимым, фантазии о геройстве оставили его: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны…»
«Из-за чего мы всё-таки надумали стреляться? – глухо толкалась в его висках кровь. – Из-за того, что мне не понравились усы капитана? Нет! Оттого, что Полина пару раз кокетливо посмотрела на него! Разве это стоит того, чтобы он меня убил?.. А ведь он меня убьёт… Панчулидзев живо представил, как в грудь ему со свистом вонзается пуля, как кровь фонтанирует из страшной раны. Как Полина наконец понимает силу его любви, как безутешно рыдает над его холодеющим телом, шепча: «Что же ты наделал, любимый мой!»
Слёзы навернулись на глаза Панчулидзева.
«Конечно, я первым нанёс оскорбление Аксёнову. Но ведь оскорбление нанесено только словом. Слова со временем забудутся… А жизнь моя уже никогда не повторится!»
«Ах, эта честь дворянина! Выдумка высшего света… Мы часто киваем на народ, хотим быть к нему ближе, научиться у него мудрости. Но ведь не станет простой мужик убивать другого мужика, когда тот бабу со двора уведёт! Бабу свою убить может, ну, а мужика поколотит, сам от него получит, да и разойдутся… Простые мужики понимают: жизнь Богом дана, и никакая баба того не стоит, чтобы из-за неё жизни лишаться! А мы – образованное, благородное сословие? Имя, титул, эполеты, мнение нам подобных… Разве этим определяется честь? Наигранное мужеств