о и уязвлённая гордыня, мол, я самый лучший, я единственно достойный почитания и любви. Не смейте пренебрегать мною…»
Панчулидзев ясно понял вдруг, что не хочет стрелять в Аксёнова и, главное, не считает это трусостью или бесчестьем: «Арминда![55] Не хочу следовать общепринятой морали! Лучше отказаться от дуэли, чем идти против совести, гневаться, мстить! Дьях![56] Но как сохранить при этом своё лицо, если сам спровоцировал дуэль? Вот дурак!»
Рассвело. Небо было ясным и чистым, воздух свежим и прохладным, как осенью. Панчулидзев осторожно, чтоб никого не разбудить, вышел из дома и решительно зашагал к роще. Тропа была едва заметна. На траве вокруг неё мелкими хрусталиками поблёскивала роса.
Берёзы стояли влажные, окутанные чуть заметным паром. Казалось, что они ещё не проснулись и досматривают свои берёзовые сны.
Аксёнов уже ждал его на поляне. Он был в том же мундире, что и вчера, но без ордена. Ворот мундира был расстёгнут. Из-под него виднелась белая сорочка. Он не терял времени даром – в разных концах поляны торчали из земли ветки, определяющие рубеж для каждого из них. Барьером служили два потемневших пня посредине поляны. На одном из них лежали длинноствольные револьверы не знакомой Панчулидзеву модели.
Аксёнов кивком головы поздоровался и сразу предложил:
– Потянем жребий.
Он протянул Панчулидзеву две спички, зажатые в кулаке. Панчулидзев поколебался несколько мгновений и вытянул длинную…
– Первый выстрел за вами, – буркнул он.
– Выбирайте пистолет, князь.
Панчулидзев взял один из револьверов и стал вертеть его в руках, соображая, как им пользоваться.
– Достаточно взвести курок, – едва заметно усмехнулся Аксёнов, но тут же предложил серьёзно, глядя прямо в глаза Панчулидзеву: – Если вы готовы извиниться, князь, дело будем считать решённым. Я на вас зла не держу и готов в свою очередь просить прощения, если вчера в запальчивости чем-то обидел вас…
Панчулидзев, от которого усмешка противника не ускользнула, вспыхнул, тут же позабыл свои мысли о возможном примирении и неожиданно для самого себя ответил строкой Руставели:
– Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор…
– Я вас не совсем понял, князь…
Панчулидзев сказал глухо, не узнавая своего собственного голоса:
– Извинений не будет.
– Дело ваше. Тогда прошу на рубеж… Сходимся на счёт три. Коли первый выстрел за мной, считать вам… Думаю, вы не будете возражать, стреляться до первой крови?
Панчулидзев повернулся к нему спиной и решительно пошёл к своему рубежу. Тяжёлый револьвер оттягивал ему руку. Он опять корил себя: «Зачем я не извинился? Ведь был шанс всё решить миром».
На рубеже повернулся – Аксёнов стоял на своем конце поляны вполоборота к нему…
Панчулидзев не последовал этому примеру. Он выставил вперёд правую руку с поднятым пистолетом и начал счёт:
– Раз!
– Погодите, князь! Одумайтесь! Я лучший стрелок на взморье! Мне не хочется вас убивать… – перебил его Аксёнов. Но воспользоваться великодушием противника для Панчулидзева оказалось выше сил.
Панчулидзев сделал знак левой рукой, не оставляющий сомнений, что он решил стреляться.
– Как знаете… – рассердился Аксёнов.
– Два… Три… – срывающимся голосом отсчитал Панчулидзев и на негнущихся ногах, чувствуя противный холодок под ложечкой, пошёл вперёд.
Едва подошёл к барьеру, громыхнул выстрел. Что-то тяжелое, как кузнечный молот, ударило его в левое плечо и опрокинуло навзничь.
Придя в себя, увидел макушки берёз, кружащиеся на фоне голубого неба, как девки в хороводе. Он обессилено закрыл глаза и потерял сознание.
Очнулся Панчулидзев, когда ему расстёгивали сюртук. Левую руку он не чувствовал, как будто её вовсе не было. Кружилась голова. Гулко и тяжело билось сердце. А губы похолодели.
– Кость, кажется, не задета… – словно из тумана выплыло лицо Аксёнова. – Сейчас перебинтую вас и схожу за телегой. Придётся немного потерпеть.
Аксёнов рванул сюртук Панчулидзева, подбираясь к ране. Из потайного кармана выпала «звёздная метка».
– Откуда у вас эта вещица, князь? – Аксёнов, не дожидаясь объяснений, извлёк из своего кармана и положил на ладонь рядом с мамонтовским паролем точно такую же «звёздную метку».
Часть вторая. «Ищите и обрящете…»
Глава первая
Скучен океан, когда спокоен. Пароход ползёт медленно, как осенняя муха по зеркалу. Монотонно стучит паровая машина. Успокаивающе шумит вода, вспениваемая лопастями колёс. В такт движению позванивают надраенные до ослепительного блеска медяшки люков и иллюминаторов. Ни облачка, ни тучки на горизонте. Однообразная, утомляющая картина. Лишь изредка выпустит вверх водяную струю кит, да промелькнёт у горизонта силуэт проходящего мимо судна.
Совсем иное дело, когда штормит. Шквалистый ветер стремительно нагоняет на небосвод тяжёлые тучи, вздымает десятисаженные волны с белыми гребнями. Они встают, толкают друг друга, опадают вниз и снова вздымаются до небес. И вдруг, словно стая диких зверей, в остервененьем атакуют корабль, раскачивают его, как утлую деревянную лодчонку. Ревёт ветер. Водяные валы перекатываются через палубу, сметая на своём пути всё, что накрепко не закреплено. Вдобавок начинается ливень. Он падает сплошным серым потоком и, кажется, навечно сшивает небо и воду между собой, плотной завесой штрихует всё вокруг. Напрасно в рубке командир корабля и вахтенный матрос вглядываются вдаль сквозь залитое водой стекло. Они едва могут разглядеть носовую часть собственного парохода, то взлетающего на водяную гору, то, дрогнув на самом гребне, стремительно скатывающегося вниз, в бурлящую, как кипяток, пучину.
В каютах, чьи иллюминаторы наглухо задраены, всё приходит в движение: стулья, не прикреплённые к полу, лежащие на тумбочке книги, забытые вещи, предусмотрительно не убранные в шкафы. И сами пассажиры не то что устоять, усидеть не могут, если не упрутся во что-то руками и ногами. В ужасе глядят они в иллюминаторы, за которыми беснуется океан, прислушиваются к тяжёлым ударам волн о корпус корабля. У тех, кто впервые в плаванье, желудок подкатывает к горлу, а душа уходит в пятки. Да и тем, кто поопытней, тоже страшно. Только в шторм понимаешь: и на палубе, и в каюте – ты полностью во власти стихии…
Панчулидзев, несмотря на недавнее ранение, приспособился к качке быстро и переносил её сравнительно легко. Полина, напротив, привыкнуть к этому неизбежному атрибуту океанского плаванья никак не могла. Как только начиналось маломальское волнение, с ней приключался очередной приступ морской болезни. Полина тотчас уходила в свою каюту и в промежутках между приступами тошноты проклинала всех и вся за то, что ступила на корабль, что ей так худо и что никто не может ей помочь…
Панчулидзев в такие минуты старался быть рядом с ней, хотя окончательно не зажившее плечо доставляло ему мучения.
Когда же случился настоящий шторм, Полина вовсе пала духом.
– Je suis mal, très mal; ma poitrine se dèchire – Dieu! je crois mourir![57] – Полина была очень бледна, дышала прерывисто. Она протянула Панчулидзеву руку. Рука её дрожала, была холодна и слаба. Слёзы непрерывным потоком катились по щекам.
При виде таких страданий возлюбленной Панчулидзев сам едва не упал в обморок, но старался хоть как-то приободрить и утешить её.
«Какая мучительная болезнь! – думал Панчулидзев, целуя ей руку. – Ах, если бы я мог чем-то облегчить её муки. Верно, чтобы понять, что тебе кто-то дорог по-настоящему, ему надобно серьёзно заболеть или получить рану. А чтоб понять, насколько ты любим, надобно заболеть самому. Вот я так никогда и не узнал бы, как она на самом деле добра ко мне, когда бы не был ранен».
Полина почти неотступно находилась при нём после дуэли с Аксёновым. То и дело спрашивала, чего ему надобно, поправляла подушки, развлекала своей милой болтовнёй. Словом, была такой заботливой и предупредительной, точно желала компенсировать всё своё былое невнимание, порой граничившее с пренебрежением.
Знать, что ты – любим, это placebo[58], которое куда лучше компрессов доктора Франка и его горького целебного питья. Именно оно и помогло Панчулидзеву после ранения.
– Etes-vous toujours bien?[59] – спрашивала она.
– Превосходно, когда вы рядом…
Часто Полину у постели Панчулидзева заменял Аксёнов. Он оказался сиделкой, едва ли не лучшей, чем она. Подносил воду и давал лекарство, помогал переворачивать раненого, когда доктор Франк делал перевязки…
Бывший враг иногда становится лучшим другом – преданным и надёжным. Таким для Панчулидзева мало-помалу становился Аксёнов. К слову, именно благодаря его стараниям в Аяне удалось избежать скандала, вызванного дуэлью. Местным начальникам Филеппиусу и Головину дело было представлено так, что Панчулидзев нечаянно ранил себя сам, когда чистил револьвер. Конечно, многоопытный доктор Франк, заштопавший за свою жизнь немало подобных, как он выразился, «дырок», догадался об истинной причине ранения, но благородно промолчал. Аксёнов столь же благородно согласился отложить выход парохода, пока рана Панчулидзева не затянется.
– Нам надобно наконец объясниться, князь… – сказал Аксёнов в один из дней, когда дело пошло на поправку. Он протянул Панчулидзеву две одинаковые «звёздные метки». – Одна из них ваша, вторая – моя…
– Откуда это у вас, ваше высокоблагородие? – растерянно спросил Панчулидзев.
– Тот же вопрос я хочу задать вам, князь…
– Зовите меня, пожалуйста, по имени отчеству – Георгием Александровичем.
– Хорошо, Георгий Александрович. Так можете вы сказать, откуда у вас этот знак?
– Мне его дал мой друг.