– Вот так совпадение. А мне – мой… Осталось только удостовериться: мы говорим об одном и том же человеке? Как зовут вашего друга?
– Мамонтов… – выдохнул Панчулидзев.
– Николай Михайлович! Ну, слава богу! Разобрались! Что же вы сразу не сказались, что от него! – Аксёнов горячо стиснул его здоровую руку и долго тряс её.
Панчулидзев, морщась от боли в раненом плече, руку не отнимал.
– И давно вы знакомы с Николаем? – спросил он, когда эмоции несколько улеглись.
– Мы не просто знакомы, я считаю его своим другом, – ответил Аксёнов и тут же оговорился: – А дружбе негоже хвастаться выслугой лет. Это правило, полагаю, является верным и на суше, а уж на море – тем паче. Все страсти, что двигают сухопутным обществом: симпатия и неприязнь, любовь и ненависть, добродетель и предательство вдали от берега виднее.
– Вы просто поэтизируете морскую дружбу…
– Я, конечно, верю, что высокой поэзией пропитан весь наш мир, как кислородом воздух, но скажу вам по секрету: когда говорят о поэзии моря, это – сущий вздор! Он придуман для обольщения легковерных барышень теми, кто дальше Финского залива не ходил. Море – это суровая реальность: сырость, качка, ветры… Они-то и определяют на деле: друг ли с тобой рядом…
– Вам, конечно, виднее. Но какое это имеет отношение к Мамонтову – человеку сугубо сухопутному?
Аксёнов, похоже, сам запутался в своих сентенциях и рассмеялся:
– К Мамонтову, откровенно говоря, никакого. Мы встретились на берегу, ещё на Ситхе, но там сойтись не получилось. А после, уже в Сан-Франциско, благодаря российскому поверенному барону Константину Романовичу Остен-Сакену, сделались друзьями… – Аксёнов стал серьёзным. – Барон – сын моего покойного командира, который погиб геройски в Севастополе, в один день с адмиралом Нахимовым. Перед смертью, буквально за несколько часов, он будто почувствовал свою скорую погибель и попросил меня сообщить родным, если случится беда. Так получилось, что к Остен-Сакену мы пришли в один час с Мамонтовым. Николай Михайлович привёз ему поклон от его брата из Санкт-Петербурга…
Панчулидзев кивнул:
– Об этом Николай писал мне.
– Да, ещё я смог оказать Николаю Михайловичу небольшую услугу, вроде бы пустяк, – смущенно улыбнулся Аксёнов и, предваряя встречный вопрос Панчулидзева, пояснил: – Как-то на него напали бродяги. А я случайно оказался рядом и помог отбиться от них… После того случая Николай Михайлович и вручил мне этот знак, – он протянул одну из «меток» Панчулидзеву. – Сказал, что я могу во всём доверять подателю сего знака, если таковой объявится…
Панчулидзев взял «метку» и переспросил, внутренне напрягшись:
– Он так и сказал: если объявится?..
– Да, Георгий Александрович, именно так.
«Значит, Николай всё-таки усомнился в моей дружбе… – подумал Панчулидзев. – Неужели он мог поверить, что я испугаюсь его тайного общества, остерегусь последовать за ним?»
…Они о многом успели поговорить с Аксёновым до ухода в плаванье, находя всё больше общего во взглядах на жизнь. Обоих живо интересовала современная литература. Аксёнов хотя сам и не писал стихов, но был искренним поклонником изящной словесности. К тому же он, оказывается, с благословенным Пушкиным имел счастье в один и тот же день родиться…
Обсуждали и мировую политику, и продажу Аляски, и реформы в России. Сразу сошлись во мнении о нигилистах и реакционерах, о необходимости для России «крепкой руки». В своих разговорах не касались только одной темы – минувшей дуэли и той, с кем она была связана, – Полины.
Аксёнов после дуэли повёл себя так, что у Панчулидзева не осталось ни малейшего повода для ревности: с Полиной его новый друг был предупредителен, учтив, но и только… Так обычно ведут себя с родственницами.
Однажды он всё же проговорился:
– Если тебе нравится жена или невеста друга, значит, у тебя больше друга нет. Женщина друга – это святое. Она может быть для меня только сестрой!
– Так говорят и на родине моего отца, в Имеретии: «Женщина друга – это святое»… – не смог удержаться от улыбки Панчулидзев: Аксёнов всё больше нравился ему.
После выхода в море они стали видеться реже – только во время обедов в кают-компании. А когда «Баранов» попал в полосу штормов, Аксёнов и вовсе дневал и ночевал в капитанской рубке.
В эти штормовые дни Панчулидзев, прислушиваясь к тому, как океан треплет пароход, острее чувствовал свою вину в том, что они задержались с отплытием из Аяна.
«Если бы не эта глупая дуэль, если бы только я прислушался к голосу разума и сразу попросил у Аксёнова прощенья за мою грубость, мы были бы уже в Ново-Архангельске…» – не однажды укорял он себя.
Со сложившейся ситуацией его, как это ни покажется странным, примиряло только одно – страдания Полины, вызванные морской болезнью. Они давали повод почти неотлучно быть рядом с ней. Ибо верно говорится: те, кого мы любим, дороги нам не силой своей, а слабостью…
Пароход Аксёнова вошел в Ситхинский залив 5 октября 1867 года. Обычно в это время на Ситхе идут затяжные дожди. Но, словно нарочно для тех, кто прежде не бывал здесь, светило солнце. Ослепительно ярко сияла снежная вершина дремлющего вулкана Эчкомб. Она очистилась от облаков, скрывающих её две трети дней в году, и главенствовала над всей округой.
По обе стороны от парохода были разбросаны многочисленные островки. Их скалистые берега покрывал густой хвойный лес. Могучие кедры и ели отражались в воде. В узких проливах между островами она текла спокойно, как расплавленное серебро. Слабый ветер доносил до парохода влажный запах хвои.
Панчулидзев и Полина поднялись в рубку по приглашению капитана и заворожённо наблюдали, как ориентируется он среди таких похожих друг на друга островов. Аксёнов знал своё дело. По его приказу сразу за островом Лазаря пароход повернул к Батарейному острову и замедлил ход.
Вход в Ново-Архангельскую гавань сторожили подводные и надводные камни. Пенистые белые буруны вздымались то тут, то там, друг за другом. Обычно к входящим судам здесь присылают опытного лоцмана, чтобы он показал проход между камнями. Ибо даже опытные капитаны не отваживаются совершать столь рискованный маневр. Однако на этот раз ожидание оказалось напрасным. Лоцман к «Баранову» не прибыл. Устав дожидаться, Аксёнов всё же рискнул продолжить движение самостоятельно, ориентируясь по карте и полагаясь на удачу.
Пароход довольно долго лавировал между островками, пока не открылась столица Русской Аляски. Зрелище было завораживающим. На фоне высоких гор, покрытых тёмно-зелёными лесами, белела соборная церковь. На окраине виднелась другая – пониже и не такая нарядная.
– Эта церковь для крещёных индейцев, – пояснил Аксёнов, когда вошли в гавань и можно было вздохнуть с облегчением. – Она так и называется «Колошенской». Правда, молятся колоши, они же – тлинкиты, весьма своеобразно: собираются в кружок и курят свои ритуальные трубки – калуметы прямо перед иконами. А два года назад взбунтовались, ворвались в церковь и с её колокольни стали обстреливать дом главного правителя…
Среди приземистых строений Ново-Архангельска этот дом трудно было не заметить. Он располагался на высоком холме, прозванном Камнем-Кекуром, и более походил на цитадель. О его боевом предназначении говорили и высокий частокол, и восьмиугольные сторожевые башни, на которых поблескивали стволы орудий, направленных и на море, и на побережье. На берегу, ниже крепости, можно было различить кораблестроительную верфь, казармы, магазины и дома поселенцев, крытые железом или местной «черепицей» – кипарисной дранкой. Чуть поодаль стояли бараки алеутов, а на противоположной стороне города, ближе к лесу – бараборы индейцев.
– Алеуты и колоши – непримиримые враги, – продолжил Аксёнов. – Их вражда возникла задолго до нашего появления здесь, а теперь стала ещё непримиримей. Индейцы, видите ли, считают алеутов предателями и чем-то вроде рабов у русских…
– А разве это не так? – с вызовом спросила Полина. Она ещё не совсем оправилась от морской болезни: осунулась и была бледна, но при виде близкого берега несколько приободрилась.
– Это наши союзники, мадемуазель… – возразил Панчулидзев.
И Аксёнов согласился:
– Да, алеуты не раз и не два доказывали свою преданность России. На этой земле нам не на кого, кроме них, положиться. Хотя, скажем прямо, воины они и не ахти, но на безрыбье, как говорится, и рак – рыба. К тому же здесь алеуты – такие же, как мы с вами, чужаки. Поэтому им нет никакого резона предавать нас. Они служат компании и находятся у неё под защитой… Им, как и русским, ждать милости от воинственных колош не приходится… Кстати, почему-то нет нынче индейского эскорта… Индейцы всегда встречают каждый корабль, входящий в бухту. Это целая церемония. Они дважды обходят прибывший корабль на своих лодках-однодеревках… – задумчиво пробормотал он. – Удивительно, но пока я никаких каноэ не вижу, и лоцмана тоже не прислали… Знать бы, почему?
Индейских лодок в бухте и впрямь не наблюдалось. Но на рейде было тесно и без них. По флагам, трепещущим на мачтах, Аксёнов без труда определил, что здесь четыре компанейских и два американских судна. Панчулидзев в бинокль прочёл русские названия: «Константин», «Цесаревич», «Меншиков», «Политковский»… Имена американских кораблей, взяв бинокль и демонстрируя свои познания в английском языке, прочла Полина: «Оссипи» и «Джон Л. Стефенс».
– Броненосцы, – сузил глаза Аксёнов, вглядываясь в очертания судов. – Столько гостей мы ещё здесь не видывали…
При приближении «Баранова» на палубы броненосцев высыпали люди в синих шинелях. Они угрюмо и, как показалось Панчулидзеву, высокомерно разглядывали небольшой и старомодный русский пароход.
«Баранов» встал на якорь поближе к своим кораблям…
С берега, до которого было не больше двух кабельтовых, доносились крики воронья. Эти священные для тлинкитов птицы ещё со времён Баранова здесь считались неприкосновенными. Вороны важно и безбоязненно расхаживали по взморью. Но особенно много чёрных стай кружилось над индейским посёлком.