Панчулидзева словно обухом по голове ударили:
– При чём здесь родственники? Вы понимаете, что случится завтра?
– Конечно, понимаю. Будет выполнено соглашение, заключённое ещё в марте.
– Нет. Завтрашнее действо означает только одно – Мамонтову ничего не удалось сделать.
Полина усмехнулась:
– Вы или в самом деле большой романтик, князь, или ничего не понимаете в жизни. Неужели вы рассчитывали, что один человек, даже такой способный, как Николя, сможет противостоять высшим силам? Думать так – это просто глупо.
В порту их уже поджидал Аксёнов. Новость о завтрашнем спуске российского флага в Ново-Архангельске ему была уже известна.
– У Лугебила я повстречал помощника главного правителя Гавришева. Он мне всё рассказал.
– Вы не удивлены и говорите об этом так спокойно, Сергей Илларионович? – произнёс Панчулидзев с такой обидой в голосе, как будто своим хладнокровием Аксёнов предавал и Мамонтова, и его самого.
Аксёнов только развёл руками и почти слово в слово повторил то, что недавно сказала Полина:
– Чему тут удивляться, Георгий Александрович? Завтрашняя церемония – это только следствие заключённых ранее соглашений. Когда дипломаты договорились, солдатам остаётся только брать под козырёк да повторять: «Если жизнь тебя обманет, не печалься, не сердись! В день уныния смирись: день веселья, верь, настанет!» – он примиряюще улыбнулся. – Потому я и спокоен, что подобный расклад меня лично не удивляет. А вот наш главный правитель своим поведением в нынешней ситуации, признаюсь, крайне удивил. Оказывается, он целых две недели продержал американских пехотинцев на борту их броненосцев, запретил сходить на Русскую землю до времени спуска флага. Вот это по-нашему, по-русски! Представляете, как американцы беснуются от такого приёма?
– Значит, главный правитель, как и мы с вами, против передачи Аляски американцам?
– Какому боевому офицеру понравится торговля отеческой землёй? Мы родную землю защищать привыкли, а не раздаривать и не продавать, – Аксёнов широким жестом пригласил их пройти в поджидавшую шлюпку.
После ужина, когда они остались одни в кают-компании, Панчулидзев поинтересовался:
– Отчего же вы не смогли найти общего языка с князем Максутовым, если он – такой патриот?
Аксёнов замялся.
– Язык мой – враг мой… Имел я неосторожность в компании сослуживцев сравнить многомесячную осаду Севастополя и трехдневную оборону Петропавловска на Камчатке… Сравнение было не пользу последней. А недоброжелатели тут же передали мои слова главному правителю. Так я и попал в число неугодных…
– Неужели это могло так рассердить Максутова?
– Для него бой под Петропавловском, может быть, главный в жизни. Не за всякую баталию орденом Святого Георгия награждают… Сказать по совести, Максутов держался геройски. Батарея под его началом восемь часов под обстрелом англо-французской эскадры отвечала метким огнём и не позволила высадиться на берег ни одному вражескому солдату. К тому же родной брат князя, морской офицер, в том бою получил смертельную рану… Я, когда нашу севастопольскую оборону превозносил, не знал об этом, – виновато признался Аксёнов, набивая трубку табаком.
Русский флаг не хотел спускаться – напрасно дюжий унтер-офицер Сибирского батальона дергал за фал.
Между тем присутствовавшие на церемонии комиссары: капитаны второго ранга Российского флота Пещуров и фон Коскуль и американские генералы Руссо и Дэвис, а следом за ними и вся публика: компанейские служащие и обыватели обнажили головы. Роты американских и русских пехотинцев взяли на караул. Заглушая барабанную дробь, загремели залпы салюта. В честь такого значимого события приказано было всей корабельной и береговой артиллерии выстрелить сорок два раза.
Салют отгрохотал, а флаг всё не сдавался. Возникла тяжёлая, гнетущая пауза. Унтер-офицер рванул со всей силы, и фал… оборвался. Обрывок запутался вокруг флагштока, а флаг, будто в насмешку над всей церемонией, продолжал трепетать на ветру. Ветер был неистовый и дул резкими порывами. Панчулидзеву даже показалось: вот-вот и флаг разорвёт в клочья…
Пещуров произнёс памятные слова: «По повелению его величества Императора всероссийского передаю вам, уполномоченным Северо-Американских Соединённых Штатов, всю территорию, которою владеет его величество на американском материке и на прилегающих островах, в собственность Штатов, согласно заключённому между державами договору». Вытер платком лоб, вспотевший, несмотря на непогоду, и несколько суетливо подал знак командиру роты.
К флагштоку метнулись два солдата. Один вскарабкался на плечи другого и полез вверх по качающемуся под его тяжестью флагштоку, силясь дотянуться до непокорного флага.
С третьей попытки ему это удалось, но снова налетел ветер, флаг вырвался из рук и забился на остатке фала, как одержимый, под кропилом…
Всё это было так недвусмысленно, что по толпе пошёл ропот. Епископ Ново-Архангельский Пётр и местный благочинный, протоиерей Павел, стали креститься. Дамы заахали, одной из них сделалось дурно.
Американцы взирали на происходящее с безучастным видом. Но Панчулидзеву мнилось, что они злорадно ухмыляются. Он сжал кулаки, с трудом сдерживая вскипевшую злость. Такое же чувство, наверное, было и у других русских людей. Они стояли оцепенелые, с каким-то обречённым видом, словно того только и ждали, чтобы скорей закончилась эта тягостная процедура. Радовалась только Полина. Выгодно отличаясь от местных дам изысканным, столичным нарядом и красотой, она не могла не замечать, что опять оказалась в центре всеобщего мужского внимания.
– Я что-то не вижу главного правителя. Вы не знаете, где он? – склонился к ней Панчулидзев.
Она отозвалась не сразу, так как в эту минуту обменивалась долгими, изучающими взглядами с одним из иностранцев. Панчулидзев повторил свой вопрос. Она сердито вскинула на него свои лучистые очи:
– Говорят, главному правителю нездоровится. Как может нездоровиться в такой день? Enfin c'est ridicule[62], передавать колонии без участия в этом их правителя! – сказала она таким тоном, как будто это Панчулидзев был повинен и в болезни Максутова, и в нежелании флага спускаться.
Снова остервенело забил барабан, словно подбадривая солдата, боровшегося с флагом. Он наконец сорвал флаг и стал спускаться вниз, держа полотнище в зубах. У самой земли, подобно мифическому ковру-самолёту, флаг вырвался, взмыл вверх, описал по воздуху дугу и обессилено опустился на штыки русских солдат. Те суетливо стали снимать его, полотнище затрещало и окончательно превратилось в лохмотья.
Панчулидзев не стал смотреть, как поднимают на другом флагштоке звёздно-полосатое знамя новых владельцев Аляски. Чувство жгучей обиды переполнило его. Однажды он испытал нечто подобное, когда, будучи мальчишкой, узнал о сдаче Севастополя. Но тогда хотя бы русские воины оказали захватчикам героическое сопротивление, ушли из города не навсегда, ушли строем и со своими боевыми знамёнами. А сегодня – добровольно отдают земли, принадлежащие им по праву первопроходства. Вот и флаг отеческий, в знак неправедности совершаемого действа, оказался изорван в клочья…
Он взял Полину за руку и потянул прочь.
– Куда вы меня тащите, князь? Сейчас же будет приём, и мы на него приглашены…
– Давайте хотя бы ненадолго уйдём отсюда. Нет никаких сил участвовать в этом фарсе! Прав был Аксёнов, отказавшись смотреть на подобный позор!
Протиснувшись сквозь толпу зевак, они спустились с Кекура и пошли по городу. Улицы Ново-Архангельска в этот день представляли собой какое-то пьяное столпотворение. Все: мужчины и женщины, индейцы и алеуты, кто не сумел попасть на церемонию, с раннего утра воздавали должное Бахусу.
Им встретились молоденький кудрявый приказчик в обнимку с совершенно пьяным стариком в меховой кацавейке и холщовых портах. Бессмысленно озираясь вокруг, они что есть мочи горланили песню:
Петр Великий! Если б ты проснулся,
То б увидел, что не обманулся.
Вблизи землю чая, важны пользы зная,
Открыли потомки и стали в ней жить.
Аргонавты блеском обольстились,
Шкуры позлащённой искати пустились;
Служить бы им можно, отечеству важно,
Если б то знали про здешний они край…
Приказчик пел пронзительным тенорком, дирижируя себе свободной рукой. Старик вторил ему прокуренным басом, бережно прижимая к груди косушку хмельного зелья.
Панчулидзев вспомнил, что слышал уже эти слова:
– Это гимн Русской Америки: «Ум российский промыслы затеял…» Говорят, сам Баранов сочинил, ещё в 1799 году.
Здесь златорунных кож хоть не ведётся,
Но драгое злато к нам отвсюду льётся.
Кабы не пришельцы – други европейцы,
Был бы с избытком наш риск награждён
Приказчик дал «петуха» и внезапно осёкся. Его блуждающий мутный взгляд наткнулся на Полину. Губы растащила глуповатая ухмылка:
– Вот это барыня, буки бэ, Филимоныч! Нам бы таку!
Филимоныч закрутил головой, не понимая, куда именно надо глядеть, и замычал нечто нечленораздельное, из чего Панчулидзев понял только «дрыуги иеуропейцы» и «буки бэ». Так и не найдя, на чём задержать свой взгляд, старик отхлебнул из бутылки и икнул.
Полина сморщилась, словно ей наступили на ногу:
– Слишком широк русский человек. Я бы его сузила… Кажется, так говорит ваш кумир – Достоевский? – процедила она, сойдя с деревянного тротуара и пропуская шатающуюся парочку.
Приказчик и старик, едва миновав их, снова запели:
Честию, славой сюда завлечены,
Дружбою братской здесь соединены,
Станем создавати, дальше занимати,
Русским полезен Америки край.
Нам не важны ни чины, ни богатство,
Только нужно согласное братство,
То, что сработали, как ни хлопотали,