– А где же сам Максутов? – спросил он Полину. – Помнится, его не было на плац-параде и здесь нет…
– Да, я тоже заинтересовалась этим. Мария Владимировна говорит, что с князем случилось нечто вроде небольшого апоплексического удара. По её словам, ещё до прибытия американцев он так усердно работал, так переживал необходимость передать Аляску иноземцам, что в самый ответственный момент слёг, – сказала она и заторопилась. – Мы что-то надолго уединились с вами, князь, это может показаться неприличным. Думаю, нам самое время присоединиться к гостям.
Полина благосклонно протянула ему руку для поцелуя и, шурша накрахмаленной нижней юбкой, упорхнула.
Тут же, отделившись от группы служащих компании, к Панчулидзеву подошёл мужчина лет сорока. На нём был форменный двубортный сюртук на шесть пуговиц с отложным суконным воротником зелёного цвета. Такие сюртуки у чиновников были введены в моду ещё в конце пятидесятых годов. Но этот старый сюртук носился его хозяином уже на нынешний лад – с открытым воротом, из-под которого виднелась застиранная белая рубашка с чёрным галстуком. В руках незнакомец тискал казённую фуражку с зелёным суконным околышем. Никакого шитья, указывавшего на его чиновничий ранг, ни на воротнике, ни на обшлагах, ни на карманных клапанах Панчулидзев не обнаружил. Только околыш и воротник свидетельствовали о принадлежности незнакомца к лесному ведомству.
– Прошу всемилостивейше простить меня, – заметно волнуясь и заикаясь, сказал он. – Я краем уха услышал, что вы, ваше сиятельство, из самого-с Санкт-Петербурга к нам прибыть изволили-с…
Панчулидзев сдержанно кивнул:
– Да, но кто вы, и чем обязан?
– Честь имею отрекомендоваться: коллежский регистратор Галецкий Иван Никифорович. У меня до вас дело-с государственной важности-с.
Панчулидзев оторопел:
– Сударь, но я лицо частное. Что касаемо государственных дел, здесь есть другие, вполне официальные, лица, – он взглядом указал на Пещурова и фон Коскуля, в этот момент о чём-то оживлённо говоривших с начальником Ново-Архангельской конторы Лугебилом.
Галецкий просипел:
– Вы разве не видите-с, они здесь все заодно-с!
– О чём это вы?
Лицо Галецкого перекосилось, веко над левым глазом задёргалось. Он, брызгая слюной, затараторил дребезжащим фальцетом:
– Это заговор! Настоящий заговор! И только на вас, ваше сиятельство, последняя надежда-с! Вы, по всему чувствуется, глубоко порядочный человек. Так вот, мы – истинные патриоты России, пребывающие в Ново-Архангельске, на, так сказать, отечественном передовом рубеже-с, составили честнейшее письмо к Государю Императору! Его надобно передать лично в высочайшие руки-с!
– Но позвольте, господин, как вас… Галецкий, я лично к Императору не вхож…
– Всё одно-с. Вы – человек независимый, столичный, так сказать, найдёте-с, кому сей документ передать. Только бы, только бы до Государя донесли, как его здесь обманывают! – Галецкий неожиданно крепко стиснул руку Панчулидзева и приблизил к его лицу свою перекошенную физиономию. Горячо и сбивчиво зашептал: – Главный правитель – вор! Истинное слово – вор и изменник! Да-с!
«Буйнопомешанный какой-то…» – Панчулидзев попытался вырвать вспотевшую руку из цепкой длани Галецкого, но не смог.
– Вам, ваше сиятельство, доверяем мы судьбы всех, кто подписался под сим историческим документом, – Галецкий отпустил руку Панчулидзева, нервно извлёк из внутреннего кармана конверт. – Здесь, ваше сиятельство, заключена вся правда-с о том, что происходило в колониях за последний год и что происходит теперь, при их передаче! Истинная правда-с!
Панчулидзев решительно отстранил конверт. Но Галецкий с присущей ему одержимостью продолжал настойчиво умолять взять письмо. Панчулидзев, боясь скандала, в итоге уступил, сунул конверт в карман, буркнул, что непременно передаст его по назначению.
Избавившись от назойливого Галецкого, он отправился искать Полину и нашёл её в столовой беседующей с хозяйкой дома.
Максутова, как показалось Панчулидзеву, была полностью очарована гостьей. Дамы весело щебетали, обмахиваясь веерами. Полина, заметив Панчулидзева, сделала знак веером, приглашая подойти.
– Князь, en paperenthèse[70], великодушная Мария Владимировна приглашает меня погостить у неё, – жеманно растягивая слова, произнесла Полина.
Панчулидзев поморщился. Подобного за ней раньше не наблюдалось. Такое жеманство к лицу разве что лицедейке в плохой провинциальной пьесе, а не выпускнице института благородных девиц. Панчулидзеву нравилась в ней совсем иное: искренность, прямодушие в поведении и в словах. Это и примиряло его с ней, даже в тех случаях, когда какие-то поступки или высказывания Полины его шокировали.
Максутова в такой же манере подтвердила своё приглашение:
– Да-да, князь, я буду счастлива принять у себя милую графиню. Я решила, что уступлю ей одну комнату в моих апартаментах. Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Надеюсь, вы не сердитесь на меня за то, что я ненадолго украду вашу очаровательную спутницу, это изумительное сокровище? Кстати, князь, вы пробовали мороженое? А лимонад? Заметьте, всё это сделано по моим рецептам. Je m'y connais![71]
Панчулидзев бросил на Марию Владимировну сердитый взгляд и мысленно окрестил её «гвели»[72]. Но этикет есть этикет. Он натянуто улыбнулся, сказал, что, конечно, не возражает против того, чтобы графиня Радзинская погостила здесь, что все яства попробовал и всё ему понравилось.
Поцеловав дамам руки, Панчулидзев откланялся. Приближалось время отлива и надо было торопиться на пароход.
В шлюпке, на пути к «Баранову», всё ещё злясь на Полину за решение остаться на берегу и заранее терзаясь предстоящей разлукой, он, чтоб отвлечься от гнетущих мыслей, прочёл письмо Галецкого.
На нескольких страницах убористым почерком канцеляриста были перечислены все мыслимые и не мыслимые упущения главного правителя. В частности, авторы письма (а в конце его было не менее двух десятков подписей) сетовали: «Максутов постоянно действовал в ущерб компании, не принося никакой пользы ей; страна при нём была в печальном, мрачном положении. Его цель была – постоянно преследовать действительно честных людей, которые вынуждены были терпеливо сносить все обиды, делаемые им. Его татарский характер постоянно был направлен к любостяжанию, и он в течение пяти лет набил более сорока сундуков драгоценными пушными товарами, которые и отправил в Россию. При известии о передаче колонии американцам Максутов первый сделался компаньоном Гутчинсонской компании. В последнее время своего пребывания в колониях он не управлял ими, но грабил колонии и служащих!»
В письме сквозили и личные обиды: «С управляющих делами князь Максутов брал взятки разными предметами, а американцев дарил бобрами, предоставляя им выбирать лучших из всей партии в магазинах компании. Некоторых американцев дарил домами, мебелью и посудою, принадлежавшими компании. Адвокату Вуду он платил по двести долларов в месяц за то только, чтобы тот присутствовал в его кабинете во время расчётов со служащими, а также давал ему ещё по десять долларов за написание ложных бумаг о нарушении контрактов. При этом оказались без окончательного расчёта десятки служащих компании и сотни алеутов». Алеутам, так выходило из письма, главный правитель не вернул и кредиты, которые брала у них компания в виде колониальных марок, которых числилось к 1 июля 1867 года на сумму тридцать две тысячи триста шестьдесят рублей.
Более же всего авторов письма возмущало, что при таких долгах служащим компании, себе самому князь Максутов, без зазрения совести, выписал подорожную в размере восьми тысяч долларов.
Прочитав письмо, Панчулидзев вскипел. Особенно когда на первом месте увидел крупную роспись Галецкого. Как-то не вязалось это письмо с тем, что он узнал о князе от Аксёнова, что слышал от Полины. Даже болезнь князя, вызванная его нежеланием сдавать Аляску, говорила о том, что не может быть патриот Отечества таким сребролюбцем и взяточником. Первым порывом Панчулидзева было – тут же разорвать письмо и выбросить обрывки в воду: настолько не сочеталось его содержание с образом моряка-героя и верного слуги Государя, каким до сего момента казался ему князь Максутов. Однако он вспомнил о слове, данном Галецкому. Поразмыслил, что чиновникам, состоящим на государственной службе в должностях директоров департаментов и канцелярий министерств, губернаторов, начальников областей и градоначальников, недавним указом императора строго запрещается участвовать в учреждении железнодорожных, пароходных, страховых и иных торговых и промышленных товариществ, акционерных обществ, даже российских, не говоря уже об иноземных… Обвинение в сотрудничестве с Гутчинсоном, выдвинутое против Максутова, в свете этого указа представлялось слишком серьёзным.
Панчулидзев спрятал письмо, решив показать его Аксёнову и посоветоваться, как следует поступить.
Аксёнов ждал его в кают-компании. К известию о том, что Полина осталась погостить на берегу, он отнёсся с пониманием:
– Графине и впрямь будет удобнее в доме главного правителя. Палуба – не лучшее место для утончённых и избалованных барышень.
А вот содержание письма Галецкого его равнодушным не оставило.
– Этот Галецкий – своего рода местная достопримечательность, – сказал Аксёнов. – Этакий правдолюб и собиратель сплетен в одном лице. Насколько мне известно, он выходец из купеческого сословия, прибыл на Ситху из Сибири. Здесь служил сначала зверобоем, а потом по лесному ведомству. Служил вроде бы неплохо, но за ним прочно закрепилась репутация смутьяна и скандалиста. Именно про таких людишек у Пушкина: «Разводит опиум чернил слюною бешеной собаки…»
– А у Достоевского по-другому: настоящего русского человека скандалы только веселят… – кисло улыбнулся Панчулидзев.
Но Аксёнов остался серьёзным: