– Не знаю, как у Достоевского, но мне достоверно известно, что Галецкий и Максутов издавна друг на друга по-волчьи глядят…
– Увольте, Сергей Илларионович, но по какому поводу могут ссориться между собой главный правитель с чиновником четырнадцатого класса? Меж них – дистанция огромного размера…
– Чёрная кошка пробежала между ними ещё при Фурухельме, когда Максутов был помощником! Будто бы Галецкий вступился за начальника магнитной обсерватории Коноплицкого, от коего жена сбежала к тогдашнему начальнику канцелярии Линденбергу… Коноплицкий набрался и по пьяной лавочке разбил булыжником окно квартиры Максутова, не имевшего к этой истории никакого отношения. За что и был отправлен Фурухельмом в больницу для душевнобольных. А вечный правдоискатель Галецкий обвинил во всём Максутова, якобы он наябедничал на Коноплицкого. За это наказали уже и самого Галецкого. Такая вот нелепая история, которая, на мой взгляд, яйца выеденного не стоит.
– Неужели из-за какой-то давней дрязги Галецкий готов подобный навет сочинить? Можно ли такому письму верить?
– Но ведь не один же Галецкий письмо подписал! Вот и другие фамилии здесь. Некоторых я лично знаю. Люди вполне приличные и никакими сплетнями не замазаны. Думаю, Георгий Александрович, все разом врать не станут.
Панчулидзев никак не хотел свыкнуться с мыслью, что Максутов способен на низкий поступок:
– Как же может быть такое, чтобы Георгиевский кавалер и потомственный князь оказался не чист на руку? Может, всё-таки это поклёп?
– Дыма без огня не бывает, Георгий Александрович. К тому же соблазн очень велик: быть у воды и не напиться…
– Но разве вы, Сергей Илларионович, так смогли бы поступить?
Аксёнов задумался:
– Ещё вчера точно не смог бы. А нынче – не ручаюсь. Нынче всё на торги выставлено: и честь, и совесть, и земля русская…
– Так что же мне прикажете с этим письмом делать? Я ведь слово дал.
– Сохраните у себя. Время – лучший советчик и судия. Может, после найдутся убедительные подтверждения вины или невиновности главного правителя. При худшем варианте передадите письмо, куда следует. В противном случае «Уж пламя жадное листы твои приемлет…»
На следующее утро заштормило. Подул шквалистый северо-восточный ветер, пошёл мокрый снег. К полудню шторм усилился и стал таким свирепым, что два небольших компанейских корабля сорвало с якоря и выбросило на берег. Одному из кораблей пробило дно, у другого переломало реи.
Аксёнов и другие капитаны вынуждены были немедленно покинуть стоянку и вывести суда в открытое море.
На высоких, как горы Аляски, волнах «Баранов» обречённо болтался целую неделю.
Панчулидзев не находил себе места. Терзался, что Полина на берегу, что не знает, что с ней происходит сейчас. Он метался по каюте от стены к стене, точно одной качки ему было мало. Мертвецки напился в кают-компании, чтобы забыться. Не помогло и вино. Тогда, подобно Пушкину, перед самой свадьбой разлучённому со своей невестой и запертому в Болдино чумным карантином, принялся что-то сочинять. Но стихи у Панчулидзева не складывались, а проза получалась беспомощной.
Утешали редкие беседы с Аксёновым, когда тот спускался в кают-компанию, чтобы передохнуть.
Однажды Панчулидзев, выпив несколько стаканов португальского, спросил:
– Как вы думаете, Сергей Илларионович, любит она меня?
Аксёнов посмотрел на него с явным состраданием. Панчулидзев был ещё не вовсе пьян, но в том затуманенном и грузном состоянии, какое бывает после долгого запоя и нескольких бессонных ночей.
– Зачем же так изводить себя, Георгий Александрович? Любит, не любит… Сердце юных барышень так переменчиво, что не стоит загадывать, как они поведут себя завтра, – с лёгкой долей иронии сказал он.
– О-ответьте, если вы мне истинный друг!
– Ну что ж, извольте. Мадемуазель Полина, конечно, девушка со сложным характером. Словом, «нет ни в чём вам благодати; с счастием у вас разлад: и прекрасны вы некстати, и умны вы невпопад…». Вот-вот, мадемуазель именно и умна, и красива. Кажется, вовсе без изъяна. Только не обижайтесь на меня, Христа ради, дорогой князь. Говорю вам, как брату: она играет вами…
Панчулидзев помрачнел, словно завтра конец света. Ещё недавно мутный взгляд его похолодел.
Аксёнов заметил это:
– Очень может быть, что ошибаюсь на её счёт. И очень хотел бы ошибаться! Но что-то подсказывает мне: мадемуазель не составит вам счастья. Вы, мой друг, ищете его не там, где оно обретается. Вы просто не сыскали ещё место, где его надобно искать. Человек ведь часто несчастлив оттого, что не знает, в чём его истинное счастье…
Панчулидзев налил вина в бокал и залпом осушил его. Слова Аксёнова были ему крайне неприятны, но он проглотил их, как больной, уже не надеющийся на выздоровление, глотает горькую микстуру.
Аксёнов и сам был не рад этому разговору. Но по офицерской привычке всё доводить до конца резюмировал:
– Знаю вашу пылкую натуру, Георгий Александрович, и потому прошу вас: как бы ни складывались ваши отношения с графиней, сохраните по мере возможности голову свою холодной, а рассуждение здравым…
Это предостережение было весьма своевременным. Панчулидзев пьяно замотал головой, но всё же попытался закончить беседу по-светски галантно:
– Бл-лагодарю вас! Древние говорили: «Amare et sapere vix Deo conceditur!»[73].
Он встал, покачнулся и упал бы, если бы Аксёнов не поддержал его.
… Шторм утих, и «Баранов» смог вернуться в гавань.
Вступив на твёрдую землю, Панчулидзев и Аксёнов не узнали Ново-Архангельска. У самой пристани в землю был вкопан столб с табличкой, на которой чёрной краской было намалёвано новое название города: «Sitxa-town».
Бывшая столица Русской Америки напоминала сданный неприятелю после долгой осады город. У многих домов ураганом снесло крыши, выбило окна. Такое, по словам Аксёнова, бывало и прежде, но теперь никто не чинил кровли, не поднимал упавшие заборы.
По пустынной улице, уходящей в гору, бодро маршировали американские пехотинцы в синих короткополых шинелях. Мерно покачивались стволы длинных пехотных ружей с примкнутыми плоскими штыками. Над уцелевшими домами не видно было дыма. Только над домом главного правителя, опять же – бывшего, чёрный стелющийся дымок. Панчулидзеву показалось, что даже ворон над городом стало меньше.
В порту, ожидая погрузки на пароходы, толпилось несколько десятков русских и креолов. Они напоминали беженцев: лица понурые и потерянные, в мешках, корзинах и узлах – нехитрый скарб.
Узнав знакомых, Аксёнов подошёл к ним.
Вернулся с гневно горящим взглядом:
– Наши вчерашние союзники ведут себя, как настоящие варвары. Едва спустили русский флаг, они стали выгонять обывателей из домов. Привезли ведь с собой разборные казармы, ан нет, легче чужое отнять. Пришлось моим знакомым шторм пережидать в казарме промышленных. А те, кому места не хватило, ютились в трюме выброшенного на берег корабля.
– А что же главный правитель? Почему не вступится?
– Бывший главный другим делом занят. Видите дым над Кекуром?
Панчулидзев кивнул.
– Так вот, это наш главный правитель собственноручно жжёт лавтаки – колониальные марки, что вместо денег по Аляске ходили. Их теперь изымают у всех для уничтожения. А Максутов истопником заделался!
– Что же, колониальные марки изымаются безвозмездно?
– Хватило и того, что люди свои дома американцам за так отдают, а марки всё же обменивают: на гринбанки[74] для тех, кто принял американское подданство, и на наши целковые для уезжающих в Отечество.
– И всё-таки в толк не возьму, что же князь деньги-то жжёт?
– А вы наш недавний разговор вспомните да мозгами пораскиньте. Если сам меняешь да сам уничтожаешь, трудно понять, сколько сожжено, а сколько обменено… Может, и прав Галецкий со товарищи… Кстати, князь, вы знаете, какое сегодня число?
– Что за вопрос? Шторм начался шестого. Мы были в море неделю. Значит, нынче – тринадцатое.
– Увы, дорогой Георгий Александрович, отстаёте вы от жизни. Сегодня уже двадцать пятое октября тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года от Рождества Христова.
– Как так?!
– А вот так! Аляска теперь часть Северо-Американских Соединённых Штатов. Следовательно, живёт по григорианскому календарю, – хмуро сказал Аксёнов. Он вынул из кармана трубку, повертел её, но не закурил и сообщил ещё одну новость: – Вчера полностью завершилась передача всех дел американцам. Завтра состоится подписание протокола, и сразу же начнётся эвакуация наших с вами соотечественников.
Панчулидзев нисколько не удивился слову «эвакуация», у самого было ощущение, что всё происходящее похоже на проигранное сражение.
– Вы сейчас к мадемуазель Полине… – не то спросил, не то констатировал Аксёнов. – А я к Гавришеву за инструкциями. Встретимся на «Баранове». Я к вечеру пришлю за вами шлюпку.
Полину Панчулидзев застал за утренним туалетом. Она едва кивнула ему, словно они расстались только минуту назад, и с невозмутимым видом продолжала пудрить свой хорошенький, слегка вздёрнутый носик.
Панчулидзев устроился в кресле за её спиной и, мучимый вопросами, как именно и главное – с кем, она провела эти дни, вынужден был терпеливо ожидать, пока Полина закончит священнодействовать.
Бросив прощальный взгляд на себя в зеркало, она не спеша повернулась и огорошила новостью:
– Я вчера приняла американское подданство.
Панчулидзев так и застыл с открытым ртом.
Полина, довольная произведённым эффектом, закинула ногу на ногу, достала из коробки, стоящей на столике, тонкую длинную папироску, вставила её в янтарный мундштук и закурила:
– Измучила меня наша сермяжная страна. Ленивая и не готовая к прогрессу. Прав был Лермонтов, хотя я его и не люблю, это страна рабов, страна господ, – пуская сизоватые колечки дыма, пояснила она. – Только став настоящей американкой, я почувствовала себя по-настоящему свободной.