Панчулидзев всё ещё не верил своим ушам:
– Мадемуазель, свободной от чего? От родины? А как же любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам?
– Фи, гробы, пепелища… Dieu vous pardonne[75], князь, родина – это там, где тебе хорошо. А мне пока хорошо здесь! Но… – Полина опять показалась ему провинциальной лицедейкой. Она даже театрально подмигнула ему. – Паспорт Российской империи у меня ведь никто не отнял… Замучит ностальгия – пожалуйста: опять могу превратиться в подданную его Императорского величества…
– Как вы можете так говорить! Guelle honte[76]! – вскричал Панчулидзев.
Его слова не произвели никакого впечатления. Она снова затянулась, умело выпустила дым:
– Иногда мне кажется, Георгий, что вы – не живой человек, а манекен. Не глупите, последуйте моему примеру. Подумайте, не случись продажи колоний, понадобилось бы прожить пять лет безвыездно в одном из штатов, чтоб получить гражданство. Шутка сказать – целых пять лет! А здесь и пяти минут не потребовалось. Если вам нужны свидетели, то я к вашим услугам…
– У меня родина в глазах не двоится, – Панчулидзев впервые за последний год посмотрел на неё, как на чужую.
– Я обращаюсь к вашему здравомыслию. К тому же мистер Несмит мог бы вам помочь все обустроить без лишних формальностей и ненужной публичности.
Панчулидзев заскрежетал зубами:
– Ах, Несмит… Так вот кому мы обязаны вашим, столь необдуманным, решением. – Этот дзагли[77] задурил вам голову!
Полина отложила папироску и резко встала. Слово «дзагли» она не поняла, но по интонации догадалась, что Несмит получил очень нелестную оценку. И это было ей неприятно. Однако она сдержала свой гнев.
– Как знаете, – довольно равнодушно произнесла она. – Впрочем, у вас ещё есть время до вечера. Вечером мы отплываем на «Константине» в Калифорнию.
Полина говорила об этом, как о чём-то вполне решённом.
– Кто это мы? – Панчулидзев тоже поднялся.
– Несмит я… и, надеюсь, вы.
– Зачем на «Константине»? Почему с Несмитом?
Полина пояснила тоном учительницы, которая говорит с нерадивым учеником:
– Во-первых, компания Гутчинсона купила «Константин» у Российско-Американской компании. Во-вторых, мистер Несмит по делам отправляется на этом корабле в Сан-Франциско и приглашает нас с вами совершить бесплатно вояж вместе с ним. И, наконец, разве вы не знаете, что всех русских, кто не стал подданным Америки, не сегодня-завтра всё равно будут вывозить с Аляски?
– Но почему в Сан-Франциско?
– А как иначе вы собираетесь отыскать Николя Мамонтова? Самый короткий путь в Вашингтон лежит через Сан-Франциско. Так вы едете с нами? – нетерпеливо переспросила она.
– Сначала я должен переговорить с Аксёновым.
Полина поджала губы:
– С каких пор вам потребовались его советы? Неужели с момента, как Аксёнов всадил вам пулю в плечо? – сказала она с вызовом, но тут же милостиво разрешила: – Впрочем, советуйтесь. Только, князь, вне зависимости от вашего решения, не забудьте прислать мои вещи на «Константин» до восемнадцати часов пополудни…
Аксёнов, узнав о решении Полины, даже не удивился:
– Чего-то подобного от графини я и ожидал, – сказал он с усмешкой, показавшейся Панчулидзеву обидной. Панчулидзев закашлялся, чтобы не сказать Аксёнову в ответ грубость. Аксёнов сообщил, что получил приказ отправляться на Кадьяк с партией алеутов.
– А мне что прикажете делать? Куда ж мне плыть?
– Это ваше решение, Георгий Александрович. Давать советы в таких делах, как любовь, занятие крайне неблагодарное.
– Хорошо, я подумаю… – сказал Панчулидзев и прошёл в каюту Радзинской.
Первым делом он стал упаковывать вещи Полины. Каждое платье вызывало целый рой воспоминаний: где и при каких обстоятельствах видел его на ней…
Панчулидзев перенёс её чемоданы в свою каюту. Уселся на шконку, раздумывая, как поступить. Как ни тошно было Панчулидзеву представить совместное плавание с Несмитом, он не мог решиться расстаться с Полиной. Не бросать же эту сумасбродку одну в чужой стране, только из-за того, что она приняла американское подданство!
Аксёнов вошёл в каюту и застал Панчулидзева за сбором вещей.
– Рад, что вы приняли именно такое решение, – понимающе улыбнулся он. – А у меня есть для вас, Георгий Александрович, прощальный подарок. – Аксёнов протянул Панчулидзеву книжку в зелёном сафьяновом переплёте, точно такую же, как те, что оставлял для него Мамонтов.
Панчулидзев пролистал несколько страниц, узнал почерк друга и возопил:
– Почему же вы, Сергей Илларионович, мне раньше о ней ничего не сказали?
– Простите, совсем забыл, – смущённо пробормотал Аксёнов. – Николай Михайлович мне оставил её на хранение безо всяких инструкций. И я, честно сказать, не знал, что мне с ней делать. Положил в шкаф. Даже прочесть не удосужился. А тут полез за картой и наткнулся. Думаю, вам она будет полезна…
Прощаясь, они крепко обнялись:
– Даст Бог, увидимся…
Матросы спустили чемоданы в шлюпку. Следом по верёвочной лестнице спустился Панчулидзев, и шлюпка отчалила.
Панчулидзев ещё долго смотрел на капитана, одиноко стоящего на борту «Баранова». Словно ненароком касался рукой кармана, где лежала заветная книжка. Она, казалось, ещё хранила тепло рук его друзей.
…Моё пароходное путешествие по Амуру было замечательным во всех отношениях. Я плыл тем же путём, которым в пятьдесят четвёртом прошёл генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьёв, получивший за этот поход звание «Амурского». И, что самое удивительное, даже пароход мне достался тот же – старичок «Аргунь», первенец здешнего пароходостроения.
Бессмысленно описывать те природные красоты, которые радовали мне глаз в этом путешествии. Виды цветущей амурской тайги, наших деревенек по левому берегу и китайских поселений на противоположной стороне были столь необычайны и привлекательны, что описать их по силам лишь настоящему сочинителю. Я же себя таковым не полагаю и просто не берусь за это занятие, оставляя, тем не менее, всё, что увидел, навек запечатлённым в моём сердце…
Столь же повезло мне и с попутчиками. Все они оказались людьми приличными и отзывчивыми. Но главная удача – по соседству со мной путешествовал его Высокопреосвященство Владыка Иннокентий, Архиепископ Камчатский. Легендарному святому старцу, апостолу Аляски исполнилось уже семьдесят лет. Старик богатырского телосложения, с каким-то детским, непосредственным выражением лица, был наполовину слеп, но оставался доброжелателен, отзывчив и, я бы сказал, по-отечески ласков ко всем окружающим.
– Вы почему же думаете, что помешали мне? – говорил он нам, застававшим его в печали. – Разве потому, что я сижу таким хмурым? Да что прикажете делать, – продолжал он, вздыхая, – и желал бы казаться весёлым, да не могу: слепота тяготит меня донельзя, не привык я с детства сидеть сложа руки… А вы, пожалуйста, не стесняйтесь моей хмуростью, заходите ко мне, не дикарь какой, я ведь всегда любил и доселе люблю общество и беседы.
Получилось так, что Владыка почтил меня своим особенным доверием. Узнав, что я еду в Америку, он подолгу говорил со мной об этой удивительной стране, о непростых, но отважных людях, населяющих её. Конечно, не обошли вниманием мы и главный вопрос – продажу Аляски. Владыке уже было известно, что в Вашингтоне подписаны бумаги об этом. Смиренно заметив, что, конечно, Государю виднее, как поступать в вопросах государственных, Владыка всё же не преминул подчеркнуть, что не разделяет иллюзий некоторых чиновников относительно выгод для нашего Отечества от грядущей передачи колоний американцам.
– Я ещё в шестьдесят пятом году писал обер-прокурору Святейшего Синода в поддержку продления привилегий Российско-Американской компании, – Владыка говорил неспешно и ровно, отчётливо выговаривая каждое слово. Голос у него звучал мягко даже тогда, когда речь шла о вещах неприятных. – Что же будет тогда с нашими колониями, с нашими церквами и миссиями, с любезными моему сердцу алеутами? Отмена российской торговой монополии приведёт к тому, что в колонии наши будут приходить для торговли все, кто захочет. А коль скоро нет у нас своего торгового флота, первыми придут американцы, как ближние к нам и более других народов знакомые с этим краем. И, конечно, будут они иметь здесь в виду только свои выгоды, а не благосостояние туземцев, следовательно, будет главным для них товаром водка, до коей, надобно сказать правду, очень падки наши алеуты. И от этого всё придёт в такое расстройство, которое никакими жертвами не поправить. Я просил обер-прокурора ходатайствовать перед Государём о сохранении компанейского снабжения края, ибо государственное снабжение хлебом и другими жизненными припасами регулярно организовать невозможно. В случае ликвидации Российско-Американской компании никто из русских ни за что не поедет на Аляску, ибо и колонии снабжались куда хуже, чем Камчатка, но уже и туда охотников заниматься государственной службой не сыщешь. Ссылался я и на справедливые сведения об Аляске побывавшего там правительственного ревизора господина Костливцева, с коим имел несколько встреч…
– Простите, Владыка, моё невежество, – осторожно перебил я, – а что это была за ревизия?
– Великий князь Константин Николаевич, как вам известно, главный сторонник передачи наших колоний, дабы подготовить Государя к принятию столь ответственного решения, ещё в 1860 году направил в Ново-Архангельск двух своих ревизоров из Морского ведомства, господ Костливцева и Головина. Им надлежало подтвердить бедственное положение дел в компании, притеснение туземного населения, финансовые нарушения и другие недочёты… Однако же ревизоры неожиданно для посылавшего их оказались людьми со своим мнением и вместо того, чтобы выступить обвинителями компании, стали её активными защитниками и поборниками продления для компании всех государственных привилегий. Они благодаря общим усилиям всё-таки были продлены до 1882 года.