Полина восхитилась:
– Какая чудесная история! Она достойна пера романиста! Может быть, вы, князь, возьмётесь и напишете об этом? У вас, как мне помнится, были литературные опыты…
Панчулидзеву показалось неуместным напоминание о давешних его литературных упражнениях. Он буркнул нечто невразумительное и стал неотрывно смотреть на океан, открывшийся взору, как только дорога снова взбежала на холм. Солнце медленно входило в воду.
Калифорнийский закат был необычно красив. Вечернее солнце, утратившее свой полуденный блеск и сиянье, стало похожим на коричное яблоко из родительского сада. Панчулидзеву показалось, что он ясно ощущает его терпкий, с запахом корицы, вкус. Небесный плод плавно скользил по небосводу вниз, в чуть колыхающиеся ладони пучины. Ветер стих, и океан казался ласковым и покорным. Его красота умиротворяла. Хорошо и грустно было на душе.
Сан-Франциско был не похож на ту захудалую испанскую президию с говорящим названием Buena verba – Добрая Трава, о которой в начале девятнадцатого века писал русский камергер, командор Мальтийского ордена Николай Резанов. Он отличался и от того городка, о котором спустя четверть века рассказывал в своих записках Дмитрий Завалишин.
То, что в течение нескольких столетий не смогли сделать католический крест и испанский меч, менее чем за два десятилетия совершило калифорнийское золото. Из заброшенной католической миссии и земляного форта Сан-Франциско превратился в морской порт и город с многотысячным населением, с конкой, и даже, как гордо подчеркнул Несмит, с современной канализацией…
Правда, на рейде Сан-Франциско пассажирам «Константина» не удалось увидеть те сотни кораблей, которые в пору «золотой лихорадки» бросали здесь якорь. Но зрелище всё равно впечатляло – десятки труб, частокол мачт с разноцветными флагами.
«Terra Bella» – прекрасная земля. Так называли побережье Калифорнийского залива первые испанцы. Превратившись в «американскую мечту», эти края хотя и не утратили природной красоты, но вынуждены были заплатить дань цивилизации.
Ступив на берег, Панчулидзев убедился в этом. Сразу за пакгаузами и зданием порта тянулись грязные улочки со свалками вдоль домов и ручейками нечистот. Воздух был отравлен миазмами гниющих фруктов и протухшей рыбы. У самого порта – громадные мусорные кучи. Над ними кружат чайки, вороны и диковинные голошеие грифы. Неприглядную картину завершает вереница кабаков и публичных домов для матросов, возле которых толкутся грязные, испитые завсегдатаи…
Несмит, только что вовсю нахваливавший Сан-Франциско, поспешил поскорее увезти Панчулидзева и Полину из этого злачного места.
Модная коляска «виктория», прибывшая за ними, была запряжена парой горячих гнедых лошадей. Сбруя блестела на солнце, как трубы военных музыкантов. Негр, сидящий на облучке, был одет с иголочки – чёрный костюм, чёрный цилиндр, белая сорочка и белые перчатки. Он весело скалился, обнажая неправдоподобной белизны зубы, и всем видом олицетворял достаток своего хозяина.
Предложение Несмита остановиться в его доме они сочли не вполне удобным и попросили устроить их в гостинице.
Несмит повёз их в испанскую часть города.
Католический собор на старой площади поразил воображение изысканной архитектурой. Дома вокруг, хотя и одноэтажные, похожие на однообразные ящики, радовали глаз розовыми и жёлтыми фасадами и утопали в зелени.
– Вся красота испанских гасиенд спрятана внутри, – объяснил Несмит, – пышные розовые кусты, фонтан, террасы. Да вы скоро сами убедитесь. Гостиница «Изабелла» прежде была как раз такой гасиендой… Кстати, она с недавнего времени принадлежит мне. Так что обслуживать вас будут с особым почтением как моих дорогих гостей.
Гостиница и впрямь оказалась недурной. Отдав необходимые распоряжения прислуге, Несмит простился с ними и, пообещав на днях обязательно показать город, уехал.
Конец дня был посвящен устройству на новом месте и пролетел незаметно.
Субтропическая ночь упала на город темно-синим небом с россыпью ярких звёзд. Под ногами мерцали и стрекотали мириады светляков.
Панчулидзев и Полина долго стояли на террасе, увитой плющом. Как заворожённые, глядели в небо, обрамлённое чёрными кронами деревьев.
– Ночью лучше видно солнце… – вспомнила Полина героиню Кэрролла.
Панчулидзев нашёл и сжал её узкую прохладную ладонь. Полина едва заметно ответила.
…Панчулидзев проснулся поздно. Не открывая глаз, блаженно потянулся: ах, как трепетно целовала его Полина, как отзывалось на его ласку её упругое тело…
Он лежал в постели, предаваясь сладким воспоминаниям.
Не спешно поднялся, вышел на террасу и увидел Полину, быстро выходящую со двора гостиницы.
«Куда это она?» – ревнивые подозрения, которые должна была развеять прошедшая ночь, вновь овладели им. Он сорвался с места и, едва не сбив с ног попавшегося на пути слугу, выскочил вслед за Полиной.
Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы не упускать её из виду и самому оставаться незамеченным. Полина уверенно шла по кривым улицам, словно родилась здесь.
Улицы и в этот ранний час, были заполнены людьми.
Негры и китайцы мостили тротуар булыжником. Китайцы работали как заведённые, сосредоточенно, не поднимая голов. Негры, напротив, часто останавливались, переговаривались, не пропускали ни одну из проходящих мимо красоток. Мулатки, негритянки, китаянки и редкие белокожие женщины спешили в лавки за покупками или просто прогуливались по солнечным улицам, создавая себе тень разноцветными зонтами.
В такой толчее Полину было легко потерять из виду. Она как будто почувствовала, что за ней следят: стала то и дело останавливаться, оглядываться. Панчулидзеву приходилось прижиматься к стенам домов или прятаться в тени деревьев.
Так они миновали длинную улицу с магазинами и вышли на рыночную площадь. Повозки и лотки с овощами и фруктами стояли бесконечными рядами. У Панчулидзева зарябило в глазах от красок и засосало под ложечкой от ароматов. Такое обилие экзотических плодов русскому человеку и представить трудно, особенно в самый разгар зимы …
Он невольно загляделся на горы бананов, персиков, винограда… А когда спохватился, Полина исчезла.
Продираясь сквозь толпу, он напрасно рыскал по рынку – её нигде не было. Панчулидзев стал обследовать узкие улочки, расходящиеся от площади.
Внезапно его окружили несколько человек, судя по лохмотьям – бродяги. Это не сулило ничего хорошего.
– Мани![84] – хриплым и гортанным голосом потребовал низкорослый пузатый мужик, как дикобраз, заросший длинной седой щетиной. Панчулидзев увидел у него в руке длинный тесак.
«Мексиканец какой-то… бандит…» – испугался Панчулидзев.
И, хотя сопротивляться было бессмысленно и даже опасно, гордая кровь предков прилила к его голове. Как всегда в минуты особого волнения у него вырвалось по-грузински:
– Тцади![85]
«Мексиканец» оторопел и выпучил на Панчулидзева и без того выпуклые чёрные глаза:
– Картули хо лапаракоб?[86] – спросил он растерянно.
Панчулидзев ожидал чего угодно, только не встречи с земляком. И довольно коряво ответил:
– Дьях, влапаракоб. Руссулад маграм упросжобия! – Да, говорю. Но по-русски лучше!
«Мексиканец», говоривший по-грузински, не дослушав, бросил свой грозный тесак наземь и кинулся обнимать Панчулидзева, хрипло восклицая, перемешивая грузинские и русские слова:
– Шен генацвале! Я – дядя Вано! А ты кто? Имеретин, хевсур? Как тебя зовут? Кто твой отец?
Панчулидзев назвал своё имя и титул.
Дядя Вано нисколько не смутился княжеским титулом. Продолжая сжимать его в объятиях, обернулся к товарищам и, скаля щербатый рот, приказал на плохом английском то, что несколько минут назад по-грузински потребовал от него Панчулидзев:
– Away! Away get out![87]
Бродяги тут же ретировались. Дядя Вано отстранился от Панчулидзева, оглядел его с ног до головы:
– Вах! Как хорошо, что мы встретились, князь! Это чудо, это дар святого Георгия, батоно! Такая радостная встреча! Я не могу отпустить тебя! Ты – мой уважаемый гость! Сейчас пировать будем, мой господин…
Дядя Вано поднял свой тесак, засунул за пояс и сделал широкий жест, приглашая Панчулидзева следовать за собой. Панчулидзев двинулся за ним, понимая, что Полину уже не догнать.
Через пять минут они сидели в питейном заведении с вывеской «Салун». Если б не она, то это место было бы точной копией трактира у Хитрова рынка – такая же грязь, затрапезность и всякий сброд.
Новый знакомый Панчулидзева, очевидно, был здесь уважаемым завсегдатаем. Перед ними на дубовом столе в мгновенье ока оказался глиняный кувшин с вином, кружки, тарелки с сыром и лепёшками и варёной, дымящейся фасолью.
– Был бы киндза, был бы орех, был бы лобио… – задумчиво пробормотал дядя Вано. – А так какой лобио? Просто – фасол!
Он разлил вино по кружкам, предложил выпить за счастливую встречу. Стал рассказывать, что родом из Нижней Хартли, где служил у князя Бараташвили конюшим. Конь князя повредил ногу. Князь и приказал дядю Вано высечь при всём честном народе.
– Это позор, батоно. Позор всему роду. Наш род бедный, но гордый. Я взял ружьё. Стрелял. В князя не попал, но на каторгу угодил. Князь, бебери тили – старая вошь, много денег дал судье, чтобы я никогда домой не вернулся. Сослали меня на Камчатку. Я бежал на Аляску, после перебрался в Калифорнию. Мыл золото. Проиграл всё, что намыл, в карты. Так и оказался здесь…
Интонацией и акцентом дядя Вано очень напомнил Панчулидзеву отца. И хотя высказывания про князя Бараташвили покоробили княжеское самолюбие, Панчулидзев ничем не выказал недовольства. Напротив, говорил с дядей Вано, как с равным себе. Рассказал о своём отце – князе Александре, о том, зачем приехал в Калифорнию.