– Но это же нарушение всяких правил! Господин Коскуль – не частное лицо, а представитель Российской империи и посему должен обладать дипломатическим иммунитетом! Это международный скандал! – всё же удалось вставить словцо Панчулидзеву.
– Вы правы, правы тысячу раз! Для того здесь и появился Максутов, чтобы сей скандал замять. И замять так быстро, чтобы о нём ничего не узнали в Санкт-Петербурге… А вот этого-то я ему и не позволю!
Гончаренко на мгновение умолк, и Панчулидзев воспользовался паузой, чтобы задать вопрос, который не давал ему покоя:
– Скажите, господин Гончаренко, почему в свежих американских газетах так много споров о продаже Аляски. Сделка-то уже дело свершённое. Поздно жалеть о выпадающей шевелюре, когда побывал на гильотине…
– О, ясновельможный пан, вы не знаете американцев и их законы. Мало утвердить договор о продаже президенту Штатов и ратифицировать его в Сенате… Надобно, чтобы расходы на приобретение Аляски утвердила ещё палата представителей американского Конгресса. Вот и поднялся шум в газетах! В Конгрессе ведь не одни сторонники Джонсона и Сьюарда сидят. Обо всём этом я напишу в самое ближайшее время в своём еженедельнике. Разом, – он вдруг снова перешёл на малороссийскую мову, – шановни панове, читайте вильну «Аляска геральд» и усе бутитэ разуметь!
Гончаренко протянул руку Панчулидзеву, давая понять, что ему больше некогда тратить время на пустопорожние разговоры. Панчулидзев с ощущением брезгливости быстро пожал влажную и вялую ладонь и вышел на улицу.
Полина догнала его у подъезда и с вызовом спросила:
– И что вы думаете, князь, об этом господине?
Панчулидзев ответил не сразу:
– Qui ambulat in tenebris, nescit quo vadit[100], – задумчиво сказал он. – Не человек, а сущий хаос. Всё в нём намешано: и ярость, и порок, и слабость, и нетерпение. Этакое соединение наглости и неуверенности в себе… Скажите, с чего это вы назвали Гончаренко моим единомышленником? Разве может быть таковым человек, который никого не любит?
– Отчего же «не любит»? У него есть жена. Итальянка. Её зовут Альбина Читти. Говорят, она родом из Филадельфии, но приходится родственницей итальянскому революционеру Джузеппе Мадзини. Кое-кто считает её просто красавицей. Впрочем, я не встречала итальянок, которые были бы весьма красивы. Все они, на мой взгляд, чересчур смуглы и горбоносы, – Полина гордо вскинула голову, давая понять, что она ещё не встречала красавиц, равных себе.
– Вы просто бесподобны, мадемуазель! – совершенно искренне восхитился её непосредственностью Панчулидзев.
Они некоторое время шли молча, но Панчулидзев снова вернулся к прерванному разговору:
– Ну, допустим, я как-то могу понять нелюбовь Гончаренко к князю Максутову. Князь – представитель Российской империи, с которой Гончаренко, как я понял, не в ладах. Но объясните, за что он взъелся на компанию Гутчинсона? Она-то ему чем насолила?
Полина ответила неожиданно быстро:
– А вы не думаете, что всю эту компанию против Гутчинсона затеяли и оплатили его конкуренты? Скажем, тот же Оппенгеймер. Этот местный воротила уже давно и активно борется за доступ к пушному промыслу на Аляске.
– Кто вам об этом сказал, мадемуазель? Наверное, мистер Несмит? – не удержался от язвительного вопроса Панчулидзев.
Несмит появился в гостинице на следующий день, как всегда элегантен и улыбчив, благоухая дорогим французским одеколоном. Он сразу согласился сопровождать Полину на барк «Меншиков» для встречи с Марией Владимировной Максутовой. Панчулидзев от этого визита отказался, сославшись на недомогание.
Он решил воспользоваться случаем и с глазу на глаз повидаться с российским поверенным бароном Константином Романовичем фон Остен-Сакеном.
Однако это ему не удалось.
В особняке российского представительства, расположенном рядом с имениями местных магнатов Кокера и Хопкинса в новом районе Ноб-Хилл, Панчулидзеву сообщили, что барон сегодня занят, у него – князь Максутов и по очень важному делу.
«Знаем мы, какое это дело, – вспомнил Панчулидзев рассказ Гончаренко об аресте фон Коскуля, – должно быть, решают, как родственника князя из тюрьмы освободить…»
Панчулидзев вернулся в гостиницу и провёл весь день, слоняясь из угла в угол в ожидании Полины. Они с Несмитом возвратились только к вечеру. Полина сияла от удовольствия.
– Какой чудесный этот барк! – завидев Панчулидзева, затараторила она. – Он весь, абсолютно весь, представляете, князь, сделан из белого дуба. Вы слышали про белый дуб? Мне сказали, что такой дуб растёт только на Сандвичевых островах. Это восхитительный парусник! Простите, Джон, – она обернулась к Несмиту, одаривая его своей лучистой улыбкой, – этот старинный кораблик понравился мне куда больше, чем ваш дымный пароход…
– А как же, мисс, ваши заверения в приверженности к благам цивилизации? Попробовали бы вы выйти на этой развалюхе в открытый океан, и вам тотчас захотелось бы обратно на дымный «Константин», – с мягкой улыбкой возразил он.
Но Полина уже переменила тему:
– Князь, наш милый Джон приглашает нас поехать в горы. Он обещает показать нам самое огромное на земле дерево. Правда, Джон?
Несмит подтвердил:
– Да, на склонах Сьерра-Невады растут «большие деревья». Так индейцы называют секвойи. Я знаю место, где растёт настоящий гигант. Его высота более двухсот семидесяти футов, и диаметр больше моей парадной коляски. Недавно дереву даже присвоили имя. Теперь его зовут в честь героя войны с южанами – генералом Шерманом. Поедемте, князь. Скоро февраль, время цветения секвойи. Зрелище, поверьте мне, незабываемое – ярко-жёлтые цветы на фоне лазурного неба…
Говоря про цветы секвойи, Несмит смотрел на Полину, точно она была этим самым цветком.
От Панчулидзева не ускользнул и этот взгляд, и то, что Полина назвала Несмита «милым», так же как только вчера называла его самого. Панчулидзев набычился и, вопреки острому желанию поглядеть на древесных исполинов, поехать на прогулку отказался.
Полину это обстоятельство, казалось, ничуть не огорчило.
– Tout est did[101]: мы едем без вас, – вынесла она приговор и ушла к себе.
Всю ночь Панчулидзев проклинал себя за то, что в очередной раз позволяет Полине оказаться с Несмитом наедине. В голове вертелись строчки Руставели: «Ждал я смерти неизбежной, ты всю жизнь мне озарила. Для тебя я всё исполню, что бы ты ни попросила…» Для Полины он и впрямь готов был совершить всё что угодно. Ему и жизни своей было бы не жалко, лишь бы «она сидела рядом, и смеялась, и глядела на него счастливым взглядом…»
О, как мечтал Панчулидзев, чтобы снова зелёные с золотом глаза возлюбленной смотрели на него с нежностью и обожанием. Но даже для осуществления этих мечтаний он не мог совладать со своей ревностью.
Если правильно утверждение, что благоразумие человек наследует от матери, а мужество от отца, то столь же верно и то, что эти качества в Панчулидзеве всегда сталкивались лбами. Подобно тому, как его мать и отец не могли при совместной жизни договориться друг с другом, здравый смысл в нём самом постоянно конфликтовал с порывами сердца. Вот и теперь разумом он ясно осознавал, что нельзя отпускать Полину с Несмитом на эту прогулку. Что это равнозначно тому, что он своими руками отдаёт своё счастье сопернику, но дух противоречия, вечное стремление доводить и без того непростую ситуацию до полного абсурда, вкупе с гордыней и уязвлённым самолюбием, не позволили ему отступиться от своих слов.
На следующее утро Панчулидзев с тяжёлым сердцем проводил коляску, увозившую Полину и Несмита, и снова отправился к российскому поверенному.
На этот раз Панчулидзеву повезло: поверенный был один и согласился его принять.
Слуга пригласил Панчулидзева пройти в гостиную. Она была оформлена в современном американском стиле: золотистые обои, изящная мебель из орехового дерева, рояль, шкафчики с дорогой посудой, тумбы со статуэтками из бронзы, изображающими античных героев и героинь, на стенах – гобелены в резных ажурных рамах.
Барон Константин Романович фон Остен-Сакен оказался немногим старше Панчулидзева. Он, как большинство остзейских немцев, был хрупкого телосложения, белокур и голубоглаз. Строгий чёрный костюм сидел на нём безукоризненно. Барон, как и положено дипломату, был предупредителен и тщательно подбирал слова.
Прочитав рекомендательное письмо от Аксёнова, Остен-Сакен уже более доверительно спросил:
– Нет ли у вас ещё какой-то рекомендации, ваше сиятельство?
Панчулидзев не сразу догадался, о чём идёт речь.
– Ах, да, конечно… – он вынул из потайного кармана «звёздную метку».
Осмотрев её, Остен-Сакен позволил себе улыбнуться и в ответ предъявил свой пароль. После этого они заговорили, уже совершенно не таясь, как старые и добрые знакомые.
– Всё ли в порядке у нашего друга? – спросил Панчулидзев о Мамонтове.
– Николай Михайлович недавно сообщил мне, что благополучно добрался до Вашингтона, устроился на квартиру и приступил к своим обязанностям.
– Значит, в настоящее время ему ничего не угрожает? Вы ведь знаете, что Николай в последнее время чего-то опасался?
– Нет, Николай Михайлович ничего мне о своих страхах не говорил. А что может угрожать российскому дипломату в такой дружественной стране, коей являются для нас Северо-Американские Штаты?
Ответ поставил Панчулидзева в несколько затруднительное положение: очевидно, о связях Мамонтова с масонами, об их возможной мести Остен-Сакену ничего не известно. Если Мамонтов не посчитал своим долгом сообщить ему об этом, значит и Панчулидзеву говорить об этом не стоит.
Чтобы избежать других вопросов, Панчулидзев сказал первое, что на ум пришло:
– Не такая уж дружественная страна эти пресловутые Штаты. Вы бы видели, что их представители творят в наших колониях, да и здесь, если судить по тому, что капитан фон Коскуль арестован…