Панчулидзеву вспомнился рассказ Остен-Сакена, как барон Стекль, убеждая Государя в пользе незамедлительной продажи Аляски, клялся, что доподлинно знает о планируемом нашествии мормонов на Русскую Америку. Дескать, мормоны всерьёз надумали из Юты переселяться на Ситху. С чего бы это им покидать обжитое место в солнечной Юте и переселяться в промозглые аляскинские дебри?..
– И всё же никак не возьму в толк, зачем Америке понадобилась Аляска? – задумавшись, произнёс он вслух. – У вас ведь ещё столько своих проблем не решено.
Но тут поезд нырнул в туннель. Темнота избавила Несмита от необходимости отвечать на неудобный вопрос.
Тоннель освещался редкими масляными фонарями. Поезд полз медленно в гору. Панчулидзеву показалось, что прошла целая вечность, пока официант поставил на стол керосиновую лампу.
Неяркий свет высветил лица попутчиков. Полина глядела на Несмита. Нежность и потаённая страсть читались в её взгляде. При свете дня они не казались Панчулидзеву такими глубокими, идущими от сердца. Заметив, что Панчулидзев смотрит на неё, она опустила ресницы. Но Панчулидзев понял главное: как ни горько было это сознавать, он – третий лишний в этой компании. Холодно и одиноко стало ему, как будто он в один миг потерял самое главное…
«Куда и зачем я еду с этими людьми?» – Панчулидзев вперил взгляд в тёмное окно.
Поезд вынырнул из туннеля, и глаза Панчулидзеву обожгла белизна. Склоны гор по сторонам от дороги, макушки сосен были покрыты девственным, искрящимся на солнце, снегом.
Снег неожиданно напомнил Панчудидзеву Россию. Мучительно и сладко заныло сердце. Были бы крылья, сейчас же полетел бы туда, где отчий дом, где брат, сёстры, старый Фрол. Вспомнились и санкт-петербургская квартира в доме Громовых, и вид из окна на узкий заснеженный дворик. Такой родной, такой щемящий. Панчулидзев даже хозяйку квартиры Агрипину Фёдоровну сейчас расцеловал бы только за то, что она русская. Удастся ли ему вернуться домой? Сможет ли когда-то увидеть всех, кто памятен и дорог?..
Он вслушивался в стук колёс, словно в нём хотел найти ответы на эти вопросы. Но поезд снова нырнул в туннель, и темнота, непроницаемая, как абсолютная истина, обступила его со всех сторон.
Из-за назойливых слухов, что огаллалы[106] вновь выступили в поход, никто из старожилов не хотел рисковать своим скальпом в роли проводника через земли, которые сиу считали своими. Не помогали ни уговоры Несмита, ни его щедрые посулы.
Волей-неволей пришлось коротать время в Элке, ожидая изменения обстановки или попутного армейского обоза, столь значительного и хорошо вооружённого, чтобы краснокожие не рискнули напасть.
Местом вынужденного пребывания путешественников стал фронтирный[107] городок. Он располагался там, где горы переходили в каменистое плоскогорье и прерию, с ржавой чахлой травой и редким кустарником и, на первый взгляд, являлся точной копией поселений, о которых Панчулидзев читал в книгах о Диком Западе.
При ближнем рассмотрении Элке оказался ещё невзрачнее и неухоженней, чем рисовало когда-то Панчулидзеву воображение.
Одна-единственная улица стрелой пролегала с востока на запад. Четыре десятка приземистых и как будто наспех сколоченных строений из сосновых досок и единственный кирпичный двухэтажный дом посредине городка. В нём размещался салун – главный центр притяжения для местных жителей, а также для пассажиров почтовых дилижансов, трапперов, торговцев пушниной и строителей железной дороги, что остановилась в нескольких милях от Элке.
В салуне предлагались все нехитрые удовольствия: рулетка, барная стойка с набором спиртного, красотки лёгкого поведения. На втором этаже – небольшая гостиница со скрипучими панцирными кроватями и жестяными рукомойниками в каждом из пяти номеров. Под облезлыми обоями обитали полчища клопов и тараканов.
Начиная с раннего утра и до поздней ночи в салуне беспрестанно бренчало банджо, пиликали губные гармошки, рекой лилось виски и пиво, взвизгивали девицы, переругивались нетрезвые посетители. Порой вспыхивали потасовки, заканчивавшиеся револьверной пальбой и вызовом шерифа.
Словом, Дикий Запад являл свою истинную, не приукрашенную литераторами, физиономию, с тяжёлым перегаром, со скрипом песка на зубах и кровавой юшкой под разбитым носом.
Панчулидзев, Полина и даже никогда не унывающий Несмит чувствовали себя здесь не в своей тарелке. Правда, каждый реагировал на такую обстановку по-своему. Несмит то целые дни просиживал в салуне, заводя новые знакомства и пытаясь отыскать проводников, то исчезал куда-то надолго и возвращался усталый и запылённый. Наутро он снова садился за столик, зорко всматривался в заходивших посетителей и прислушивался к их разговорам. Панчулидзев поначалу составлял ему компанию, но вскоре охладел к этим посиделкам – ему не нравились ни окружение, ни постоянная угроза попасть под чей-то кулак, а то и шальную пулю. Однажды ему чуть не свернули челюсть, когда он случайно оказался среди дерущихся завсегдатаев. Потасовка возникла спонтанно и переросла во всеобщую свалку. Тут было не понять, кто за кого. Чудом увернувшись от летящего прямо в зубы кулака, получив несколько ударов в спину, Панчулидзев пробился к лестнице, юркнул в свой номер, запер дверь и долго не мог успокоиться.
В последующие дни он предпочёл посещению салуна общество Полины, которая почти не выходила из номера, не желая, как она выразилась, пребывать в этом вертепе.
Прогулки по окрестностям были тоже не безопасны. Со дня на день в Элке ждали нападения свирепых краснокожих. Страшные, противоречивые слухи приходили сюда. Говорили, что индейцы, под предводительством вождя Красное Облако, объявили «длинным ножам» войну. Они осадили Форт-Керни и морят голодом его жителей. Уже убит начальник этого гарнизона капитан Феттерман. Пал Форт-Смит, и все до единого его обитатели, включая женщин и малых детей, вырезаны и оскальпированы. Ещё большую панику вызвало известие, что к огаллала присоединились индейцы-чейены, и многотысячным отрядом идут на город Джулиесберг. А от него до Элке – рукой подать…
Напрасно шериф до хрипоты убеждал горожан, что они находятся в безопасности, что индейцы основной целью считают возвращение своих исконных земель в Вайоминге и вряд ли нападут на Элке, лежащий в стороне. Но у страха глаза велики.
Паника усиливалась незнанием реальной угрозы. Наиболее робкие из горожан спешно заколотили досками окна своих домов и вместе с домочадцами уехали под защиту военного гарнизона в Рино. Те, кто посмелее, начали усиленно вооружаться, готовясь постоять за себя и за своё добро. В конце концов шериф поддался общему психозу и отрядил гонца за подкреплением. Не зная, что ему ещё предпринять, чтобы успокоить местное общество, стал собирать ополчение из числа горожан и гостей, оказавшихся здесь в это неспокойное время.
Ополченцы получили новые винчестеры образца 1865 года и в первый же вечер перепились в салуне, устроив такую пальбу, что со стороны могло показаться, будто на город действительно кто-то напал.
Полина скисла совсем. Несмит довольно редко навещал её. В чужом окружении она невольно потянулась к Панчулидзеву, как к единственному человеку, на которого можно положиться. Она вновь стала ласкова с ним.
Он живо откликнулся на её внимание. Они, как это бывало раньше, подолгу говорили на самые разные темы, вспоминали Россию и всё, что вместе пережили за последние месяцы. Вспоминали, словно самое страшное уже позади.
…В конце третьей недели пребывания в Элке Несмит сообщил, что нашёл проводников. Он, впервые за последние дни, сверкнул своей белозубой улыбкой.
– Что за люди? – спросил Панчулидзев.
– Пойдёмте, я вас познакомлю, князь. Мисс, буду счастлив, если вы составите нам компанию.
В салуне в этот час было немноголюдно. За столом в углу сидели два человека, ещё один посетитель устроился слева от них.
Несмит подвёл Панчулидзева и Полину к угловому столу. Мужчины поднялись и сняли шляпы. Оба одеты в одинаковые замшевые охотничьи рубашки, по краям отделанные бахромой, кожаные брюки и сапоги, но являли собой полную противоположность. Один – низкорослый, плотный со спутанной гривой седых волос и непомерно длинными руками. Другой – высокий, сухопарый и абсолютно лысый.
– Мистер Хоуп и мистер Хольт, – представил их Несмит. – Прошу любить и жаловать.
– Капитан Хольт, сэр, – поправил его сухопарый. При этом своими серыми глазами он словно шилом уколол каждого.
Все сели за стол и Несмит продолжил:
– Эти господа возьмутся довести нас до Солт-Лейк-Сити. О цене мы договорились. А безопасность они нам гарантируют…
– В таких условиях, как нынче, какие могут быть гарантии? – по-русски заметил Панчулидзев.
Несмит тоже перешёл на русский язык:
– Не волнуйтесь, князь, перед вами лучшие проводники на всём Диком Западе. Большая удача, что они согласились ехать с нами. Иначе мы сидели бы в этой дыре до скончания века. А я больше ждать не могу! Бизнес отсрочки не терпит…
– Ваш бизнес не выше человеческой жизни! Если вам нет дела до моей, подумайте хотя бы о мадмуазель Полине…
Хольт и Хоуп терпеливо ждали, пока они закончат переговариваться. Панчулидзев был полностью уверен, что оба ни слова не понимают по-русски. Поэтому был весьма обескуражен, когда Хольт ответил на ломаном русском языке:
– Коспота, у нас в Этлянтии кофорят: седлать корошенько и смело пускатца в путь. Мы путем с вами седлать, а пока нато… – и добавил, не найдя в своём арсенале нужных русских слов, по-немецки: – Wenig amüsieren!..[108]
Панчулидзев обратился к Хольту по-немецки. Нескольких фраз хватило, чтобы выяснить, что капитан – уроженец Кенигсберга, служил наёмником в гвардии одного из голштинских принцев. Оттуда и воинское звание. Не раз Хольт бывал в Санкт-Петербурге, где и выучил немного русскую речь. В Америку он перебрался лет двадцать назад. С той поры вместе с Хоупом водит караваны по этой гиблой земле. Он так и сказал – по гиблой. Жилось ему здесь нелегко, это было понятно без лишних слов. Достаточно того, что при каждом упоминании об Элке Хольт через слово повторял: «Schwamm drüber!» – «Пропади он пропадом!»