Всё это разительно отличалось от парадного Вашингтона, с его музеями, театром, университетом, блестящими витринами дорогих магазинов… Словом, эта часть американской столицы была не похожа на город, который так истово восхвалял Несмит.
Панчулидзев, конечно, и прежде видел, в каких условиях живут бедняки. И в Санкт-Петербурге, и в Москве ему доводилось бывать в трущобах. Но нигде разница между ними и районами для состоятельных горожан не была столь резкой и очевидной, как здесь.
Панчулидзеву пришли на ум недавние выспренние слова Несмита: «Вашингтон строился исходя из понимания, что в будущем на этом континенте появится великая нация – американцы, перед которыми откроются такие возможности, каких до этого не было ни у одного народа… У великой Америки должна быть великая столица!»
«Да, великая столица. Но для кого? Только для тех, кто богат. Да для эмигрантов всех мастей, для кого слово «Отечество» – пустой звук. А является ли Вашингтон такой столицей для этих влачащих нищую жизнь несчастных, для миллионов чернокожих, продолжающих поливать потом землю своих недавних рабовладельцев, для индейцев, которых истребляют только потому, что их исконные земли кому-то пришлись по вкусу?..» – от этих мыслей муторно сделалось у Панчулидзева на душе. Нечто похожее испытал он тогда, когда над бывшей Русской Америкой взвился звёздно-полосатый флаг Штатов.
«Вот тебе и теория иллюминатов о всеобщей гуманности, – глядя на трущобы и снова мысленно сравнивая их с блестящими центральными кварталами, подумал он. – Уж не за такой ли новый вековой порядок для будущего человечества ратуют члены тайной общины, вызывающей у Несмита такое восхищение? Только где же их хвалёная гуманность? Где справедливость? Что за государство всеобщего благоденствия они собираются построить? Может быть, всё же правы те, кто считает главной задачей масонства полное уничтожение любой государственности, религии и общества как таковых? Неужели эти иллюминаты и правда – такая сила, против которой ничего сделать нельзя? Может быть, потому Николай Мамонтов и предпочёл за лучшее скрыться, уехать из этого города масонов, что убедился в этом?»
Панчулидзев мог согласиться со всеми мыслимыми и немыслимыми предположениями, кроме одного – что его друг Николай Мамонтов струсил.
Панчулидзев ничего не сказал Полине о своём визите на квартиру Мамонтова. Он не сказал, а Полина о своём кузене даже не вспомнила.
Она вообще в последнее время была занята больше собой и своим здоровьем. То жаловалась на мигрень, то её лихорадило. То она отказывалась есть, то у неё просыпался такой аппетит, словно её год не кормили.
Куда-то исчезли присущая ей резкость, порывистость движений, походка стала более плавной и женственной. Она внезапно полюбила долгие, медленные прогулки по парку и многочасовые сидения на скамеечке с зонтиком в руке.
Панчулидзева она снова перестала замечать. Говорила с ним односложно, нередко просто пропускала мимо ушей его слова. Он, хотя уже и привык к её взбалмошности, всё же не мог не подивиться новым переменам. Утешало Панчулидзева только одно: Несмит рядом с нею бывал ещё реже, чем он сам. Он был занят своим бизнесом, таинственным и непостижимым для посторонних.
Не осталось для Панчулидзева незамеченным, что Полина была так же холодна с Несмитом, как с Панчулидзевым. И это не могло не радовать его.
Заговаривать с Полиной о Мамонтове Панчулидзев не стал, хотя очень нуждался в добром совете, как ему поступить. Перебирал в уме разные варианты дальнейших действий. С одной стороны, боялся совершить опрометчивый шаг. С другой – понимал, что нельзя и дальше сидеть сложа руки. Первой на ум пришла простая и, казалось бы, наиболее разумная идея: разузнать о Мамонтове по месту службы, то есть в российском представительстве. Но Панчулидзев понимал, что это надо сделать так, чтобы не наломать дров и не навредить ни другу, ни себе.
Идти к чрезвычайному посланнику – барону Стеклю, учитывая то, что поведал о нём в своих записках Мамонтов, было бы большой оплошностью. Значит, надо получить известие о Николае от другого лица, служащего в представительстве.
Выбор был невелик. Панчулидзев вспомнил, как в Сан-Франциско Остен-Сакен рассказывал ему о секретаре посольства Владимире Александровиче Бодиско.
Его отец, бывший поверенный России в Штатах, тайный советник Александр Андреевич, слыл личностью легендарной и большим патриотом России. Хотя и ходили слухи, что в молодости он был по-мужски неравнодушен к своему начальнику инженер-генералу фон Сухтелену и женился только для отвода глаз, уже будучи в очень преклонных годах, на шестнадцатилетней американке Гарриет Билл Уильямс. Однако, по словам того же Остен-Сакена, с момента назначения его чрезвычайным посланником и полномочным министром в Вашингтоне в 1837 году и до конца своих дней он верно проводил российскую государственную политику на американском континенте. Много сделал для сохранения дружественных связей с Соединёнными Штатами как традиционным союзником Российской империи и единственным политическим другом, на которого можно положиться в борьбе с Великобританией и Францией. В развитие этого направления посланник неоднократно предлагал ещё Государю Николаю Павловичу поделить с Северо-Американскими Соединёнными Штатами территорию в ту пору ничейной Калифорнии.
Владимир Андреевич был старшим из пяти детей Бодиско, родившихся от неожиданно счастливого брака с Гарриет Уильямс. Отец оставил ему в наследство не только важный дипломатический пост, солидный банковский счёт, но и разветвлённые связи в вашингтонской политической и финансовой верхушке.
Взвесив всё, что он знал о секретаре посольства, Панчулидзев решил обратиться именно к нему. Владимир Александрович Бодиско, несомненно, должен был знать, где сейчас находится Мамонтов. А патриотические традиции, завещанные ему покойным отцом, внушали некоторую уверенность, что секретарь отнесётся к нему, по меньшей мере, доброжелательно.
Улучив момент, когда Полина поехала в открывшийся недавно магазин товаров для дам, Панчулидзев отправился в российское представительство.
Посольский особняк, построенный в неогреческом стиле, с колоннами и портиком, находился неподалёку от Лафайет-сквер на Шестнадцатой улице. Панчулидзева провели в кабинет к Бодиско.
Бодиско оказался совсем молодым человеком, лет на пять моложе самого Панчулидзева. Черноволосый, высоколобый, довольно полный и осанистый, он, по последней американской моде, носил пышные чёрные усы и смоляные бакенбарды, едва не сходившиеся на округлом подбородке с заметной ямочкой. «Для солидности», – оценил растительность на лице секретаря Панчулидзев.
Шёл послеобеденный час. Бодиско сидел в глубоком кресле и курил толстую дорогую сигару. На низком столике перед ним лежал ворох бумаг, которые он лениво переворачивал, стряхивая пепел в хрустальную пепельницу в виде кашалота. Ноги секретаря в модных лакированных штиблетах, опять же на американский манер, были закинуты на стоящий рядом пуфик.
Завидев посетителя, он тяжело поднялся навстречу. Панчулидзев смог рассмотреть всю его грузную не по летам фигуру. На секретаре был тёмно-зелёный дипломатический мундир с суконным воротничком и обшлагами вишнёвого цвета, с двумя рядами белых пуговиц. Из-под расстегнутого мундира выглядывал довольно легкомысленный белый жилет с золотой цепью от часов посредине.
Панчулидзев представился. Бодиско долго и придирчиво, как офицер таможенной службы, разглядывал его паспорт, и только после этого назвал себя. Он предложил гостю стул, сел напротив, и они заговорили по-французски, так как Панчулидзев сослался на плохое знание английского, а секретарь русского представительства едва-едва владел родным языком своего отца.
Вначале разговор не складывался. Оба собеседника говорили осторожно, как будто прощупывая друг друга.
Прежде всего Бодиско поинтересовался целью приезда князя в Вашингтон.
– Для ознакомления с достопримечательностями. Я, сударь, два года как получил наследство и теперь путешествую по миру… – Панчулидзев старался говорить как можно непринуждённее и увереннее.
Слова о полученном наследстве произвели на секретаря благоприятное впечатление.
– О, у нас есть что посмотреть. Вашингтон – чудесный город! – согласился он. – Что ещё вам, ваше сиятельство, удалось повидать на нашем континенте?
От Панчулидзева не ускользнуло, что и Вашингтон, и американский континент Бодиско называет «своим».
Панчулидзев рассказал, что был на Ситхе и в Сан-Франциско, особо упомянул о своём близком знакомстве с Остен-Сакеном, сделав упор на то, что именно поверенный и рекомендовал ему обратиться к Бодиско в случае возникновения каких-либо трудностей.
Упоминание о бароне Остен-Сакене было воспринято Бодиско благосклонно. Он отпустил в адрес барона несколько комплиментов, назвав его подающим большие надежды дипломатом, и принялся нахваливать Панчулидзеву красоты американской столицы. Долго и вдохновенно говорил о перспективах её расширения в скором будущем. Дал рекомендации, какие пьесы Панчулидзеву необходимо посмотреть в театре Форда, том самом, где в шестьдесят четвёртом году был смертельно ранен президент Линкольн и где сейчас выступает знаменитая труппа Барнума из Нью-Йорка. Посоветовал, какие музеи следовало бы посетить в первую очередь. Словом, вёл себя так же, как Несмит в первый день пребывания в Вашингтоне.
Панчулидзев многое из того, о чём рассказывал Бодиско, уже знал. Но согласно кивал и старательно делал вид, что ему крайне интересно. При этом его не покидала мысль, что, кажется, он в очередной раз серьёзно ошибся, полагая найти во Владимире Александровиче Бодиско патриота России. Конечно, молодой секретарь – патриот, только родины своей матери, а не отца.
– Обратите внимание на особняк сэра Фрэнсиса Престона Блэра, он расположен рядом с нами. Этот Блэр – величайший американский газетный магнат. Газета Блэра – главный рупор администрации президента Джонсона. Но, заметьте, сколотил свой капитал Блэр вовсе не на том, что своевременно печатал протоколы Конгресса, он вкладывая деньги в вашингтонскую недвижимость… Кстати, дом Блэра раньше принадлежал генералу Роберту Ли, тому самому, что отказался возглавить армию северян и стал героем у южан. Чуть подальше стоит ещё один знаменитый особняк – Декатур-хаус. В этом доме жил коммодор Стивенс Декатур, основатель американского военного флота. Здесь же когда-то размещался один из русских посланников барон фон Сероскерен… – Бодиско вещал так ещё около четверти часа, пока, посчитав, что добросовестно исполнил свой долг гостеприимного хозяина и вашингтонского старожила, не спросил: