– Чем же я могу служить вам, князь? Ведь не для того же, чтобы поговорить о Вашингтоне, вы удостоили меня вашим визитом?
Панчулидзев хотя и ждал этого вопроса, но всё равно оказался не готов к нему.
– Я, сударь, знаете ли, случайно узнал, что у вас в представительстве служит друг моего детства – Николай Михайлович Мамонтов. Не могли бы вы подсказать, где мне его разыскать? – он прямо поглядел в чёрные, как южная ночь, глаза секретаря.
Бодиско при упоминании имени Мамонтова напрягся, и это успел заметить Панчулидзев. Но дипломатическая школа помогла секретарю справиться с волнением:
– Вы знаете, князь, сейчас господина Мамонтова нет в Вашингтоне, – выдержав паузу, вальяжно произнёс он, хотя лицо у него невольно приобрело такое же настороженное выражение, как в первые минуты беседы.
– А позвольте полюбопытствовать, где Николай Михайлович сейчас? Когда он вернётся в Вашингтон? – как можно невиннее спросил Панчулидзев.
– Я этого вам сказать не могу, ваше сиятельство.
– Отчего же?
– Увольте меня, князь, это – служебная тайна… Я не вправе её разглашать… – Бодиско приподнялся, давая понять, что не намерен дальше продолжать беседу. Бакенбарды у него распушились, придавая лицу сердитое выражение. Он демонстративно дважды вынимал часы на золотой цепи, смотрел на время.
Панчулидзев сделал вид, что не замечает этого.
– Ну какая тайна может быть от друга детства и русского князя? – продолжал он разыгрывать простака. Раньше Панчулидзев не замечал в себе артистических наклонностей и всегда недолюбливал лицедеев, но тут решил не отступать и разузнать о Мамонтове всё, что возможно. Столько вёрст и миль оставил он за спиной, пережил столько всяких опасностей, чтобы теперь вот так уйти ни с чем?
Бодиско продолжал упорствовать, мол, секретная миссия, и я не имею права…
Панчулидзев судорожно соображал, чем пронять секретаря и на миг заставить забыть о служебном долге, если речь действительно идёт о нём. Вспомнилось вдруг выражение Несмита: «Время – деньги» и его разглагольствования о том, что такое для настоящего американца возможность заработать…
Он небрежным жестом достал из кармана толстое портмоне:
– Поверьте, Владимир Александрович, я не останусь неблагодарным…
Расчёт оказался верным: Бодиско был стопроцентным американцем. Он с улыбкой взял из рук Панчулидзева несколько стодолларовых банкнот, на глаз оценил сумму и спрятал деньги в карман жилета:
– Я совершенно не в курсе, куда и надолго ли отослал посланник господина Мамонтова. У Николая Михайловича с их превосходительством свои дела, в которые меня не посвящали. А у нас в посольстве, знаете ли, князь, не принято совать нос, куда не просят. Прищепить могут невзначай! – он потискал свой мясистый нос пальцами с отполированными до блеска ногтями.
Панчулидзев несколько сник. Но Бодиско, провожая его до дверей кабинета, поинтересовался, где князь остановился, и поспешил заверить:
– Ваше сиятельство, не извольте сомневаться. Как только мне хоть что-то станет известно о господине Мамонтове, я вас пренепременно извещу.
Панчулидзев вернулся в отель ещё более удручённым, чем после похода на квартиру Мамонтова.
Дело приобретало совсем дурной оборот. Дипломат Мамонтов, лицо официальное, вдруг исчезает, и даже секретарь – второе лицо в посольстве не знает, где он.
«Может, он и в самом деле выполняет какое-то секретное задание, ведь сотрудники дипломатических миссий – это ещё и разведчики? Стоит вспомнить графа Чернышёва накануне войны с Бонапартом… – Панчулидзев пытался упорядочить обрывочные мысли, но снова и снова натыкался на одни только вопросы. – А вдруг это секретное задание – только ширма для расправы с его другом? Вдруг на след Мамонтова напали масоны или их агенты, похитившие у Панчулидзева записки и письмо Мамонтова? Кто кроме масонов мог это сделать?.. Может, это те самые таинственные иллюминаты? А что если Николай у них в руках, и его пытают, вырывая необходимые признания?»
У Панчулидзева даже промелькнуло страшное подозрение, что Мамонтова вообще, может быть, давно нет на этом свете, что все его таинственные исчезновения – это разыгрываемый убийцами спектакль. Но он тут же отогнал эти думы прочь.
Повинуясь не вполне ясному чувству, он извлёк из кармана «звёздную метку», долго разглядывал её. Некогда синяя звезда на дублёной коже уже истёрлась, утратила свой первоначальный цвет. Краска местами потрескалась и облупилась. Да и сама «метка» сморщилась, скукожилась, как лицо у древней старухи. Эта сморщенная кожица как будто смеялась над безуспешными попытками Панчулидзева разобраться во всём происходящем.
Вашингтон весной и летом шестьдесят восьмого года бурлил от новостей. Американские газеты, захлёбываясь, писали об импичменте президенту Джонсону. Съезды солдат и матросов, бывших участников Гражданской войны, собрания фермеров и рабочих под руководством радикальных представителей республиканской партии и, наконец, большинство Конгресса требовали предания Джонсона суду за целый ряд допущенных им нарушений Конституции.
Вновь всплыло дело с отставкой секретаря военного департамента Стэнтона. Ещё в прошлом году президент уволил его, не запросив, как полагалось, согласия Сената. Сенат, который в таких случаях должен был утверждать решение президента двумя третями голосов, отказался это сделать постфактум. Стэнтон опять вернулся на своё место. Джонсон повторно потребовал его удаления. Стэнтон забаррикадировался в своём служебном кабинете и не покидал его, принимая еду через окно. Палата представителей признала действия президента неконституционными, предъявила ему одиннадцать обвинений, где, кроме вопроса о Стэнтоне, фигурировали и претензии в оскорблении Конгресса и Сената, саботаж в выполнении президентом решений этих органов власти. В конце мая Сенат голосовал за импичмент президенту, и тридцать пять сенаторов потребовали его отставки. Не хватило одного голоса для осуждения Джонсона. В итоге он был оправдан и остался на своём посту, одновременно вытребовав у Сената увольнение непокорного Стэнтона.
Все эти перипетии американской политической жизни составляли едва ли не единственное развлечение Панчулидзева. Ожидая известий от Бодиско, он приохотился к чтению местных газет, покупая их у мальчишек-разносчиков, вечно снующих подле отеля.
Газеты «Ньюс» и «Нью-Йорк Трибьюн» сообщали об очередном съезде Национального рабочего конгресса, прошедшего под руководством председателя союза литейщиков Вильяма Сильвиса.
«Глоуб» писала о забастовках фабричных рабочих в Балтиморе, выступивших с требованием восьмичасового рабочего дня для всех трудящихся.
«Висконсин Фри Демократ» рассказывала о собрании последователей коммуниста Иосифа Вейдемейера, где обсуждался вопрос о присоединении рабочих профсоюзов к Интернационалу…
Много места на страницах еженедельников «Круглый стол», «Харпейс уикли» и «Нация» занимала реклама разных товаров, полезных для покупателей. Светская хроника в мельчайших подробностях рассказывала, где тот или иной магнат провёл свой уикенд, за кого он выдал замуж дочь, какой очередной особняк приобрёл, в каком платье была на приёме его жена, какие вина подавали…
Пресса изобиловали сообщениями об убийствах, ограблениях, пожарах… Когда же таковых не случалось, об этом писали как о самой большой сенсации.
Изредка появлялись статьи о непрекращающейся войне с индейцами в Юте и Вайоминге. С неким сладострастием описывались жертвы кровожадных дикарей под началом свирепого вождя Красного облака и страдания бедных фермеров и их семей. Куда скромнее говорилось о победах американской армии.
Панчулидзев сделал вывод, что этих побед было немного. Или не было вовсе…
Однажды на третьей полосе «Глоуб» появилось известие из Форта-Лерими о перемирии с сиу. Опубликованный здесь же мирный договор свидетельствовал, что условия Северо-Американским Соединённым Штатам на этот раз диктовали индейцы. Однако по тону статьи чувствовалось, что это не устроило американцев и оскорбило их национальные чувства. В другой раз на глаза Панчулидзеву попалось явное свидетельство того, что мирный договор с индейцами заключён ненадолго и не более чем политическая уловка.
На странице «Харпейс уикли» он увидел гравюру, сделанную с дагерротипа, и узнал знакомых проводников Хоупа и Хольта. Опершись на винчестеры, они стояли над тушей убитого бизона. Долговязый Хольт победоносно попирал её ногой. Подпись гласила: «Отважные разведчики-пионеры нашли верный способ борьбы с дакотами». Далее излагалась мысль, принадлежащая вестменам: с индейцами прерий можно совладать только тогда, когда будут уничтожены все бизоны и мустанги – основная пища краснокожих и их средство передвижения. В конце статьи рекомендовалось всякому, кто считает себя истинным американцем, непременно лично убить хотя бы сотню-другую бизонов и мустангов. Говорилось, что для этой цели хороши все средства, начиная от использования скорострельных ружей и картечниц Гартлинга до нарочно организованных в прерии пожаров и потравы природных пастбищ…
Прочитав статью, Панчулидзев подумал: «Не похоже это на сентиментального немца Хольта и раскаявшегося золотоискателя Хоупа… Вероятно, газетчики исказили их слова. Но убитого бизона они не могли подделать! Как же могли старые искатели приключений так притворяться, рассуждая о чести, о справедливости, об уважительном отношении к обычаям индейцев?»
Он в очередной раз почувствовал себя обманутым: «Неужели зло и правда не стоит удивления?»
Статья заставила Панчулидзева задуматься о том, что американцы совсем по-другому устроены. Очевидно, у них иное представление о добре и зле. Запад и Восток никогда не поймут друг друга. Теперь он всё больше утверждался в этом.
Но более всего удивляло Панчулидзева, что ни в одной из газет нет ни слова об Аляске, словно её вовсе не существует…
Своими мыслями он поделился однажды за ужином с Несмитом и Полиной.
Несмит, выслушав его доводы, улыбнулся: