Панчулидзев ответил горделиво:
– В нашем кругу, сэр, не принято знакомиться в коридорах!
Он ожидал от Несмита усмешки в ответ на своё довольно резкое заявление, но тот произнёс с неподдельным уважением:
– Вы первый настоящий аристократ, князь, с кем мне довелось быть знакомым так близко. Вы абсолютно правы, говоря, что титул купить можно, а происхождение нельзя… Ол райт! Понять правило – это одно, а научиться его выполнять – совсем иное. В первом случае задействован разум, во втором – воля и навык. Я прежде полагал, что хорошие наставники, которых можно нанять за деньги, могут исправить ситуацию. Но есть ещё и природа человека. Это не только его характер, но и кровь его предков. Плебей всегда останется плебеем. В нём найдётся то, что будет противиться стороннему воздействию и прорываться в самый неподходящий момент. Я искренне сожалею, князь, что не понимал этого раньше.
В этот раз они расстались почти друзьями.
В отеле Панчулидзева ждал посыльный с запиской, в которой значилось: «Ваше сиятельство, мне удалось кое-что разузнать об известном Вам лице. Оно сейчас пребывает в Нью-Йорке. Адрес сего лица Вы сможете узнать, обратившись в адвокатскую контору Р. Дж. Уокера на Манхеттене. Спросите помощника адвоката Ф.П. Стэнтона и передайте от меня поклон. Остаюсь Вашим покорным слугой…» Подпись неразборчива.
«Записка от Бодиско, – срифмовал Панчулидзев и улыбнулся собственному каламбуру. – И всё же, почему секретарь посольства не захотел, чтобы моё знакомство со Стеклем состоялось?»
На следующее утро Панчулидзев зашёл к Полине. Дверь номера открыла служанка-мулатка, недавно нанятая для неё Несмитом в связи с участившимися приступами ипохондрии.
Полина сидела в будуаре за туалетным столиком и разглядывала себя в зеркало. Пеньюар, со множеством рюшек и воланов, приоткрывал её грудь и изящные ножки. Пышные волосы цвета спелой ржи, ещё не уложенные, свободно струились по плечам. В воздухе витал аромат знакомых духов, от которого у Панчулидзева сразу закружилась голова.
Полина едва заметно кивнула и даже не сделала попытки прикрыть наготу.
Так встречают или старых любовников, от которых нечего скрывать, или тех, кого уж вовсе не считают за мужчину. Эта мысль резанула душу, но он отогнал её, поздоровался с Полиной и попросил отослать служанку.
Когда служанка вышла, Панчулидзев рассказал Полине, что ему удалось узнать о Мамонтове. Он ожидал упрёков, что так долго не посвящал её в свои поиски. Но упрёков не последовало.
Довольно равнодушно выслушав его, она сказала, как отрезала:
– В Нью-Йорк я с вами не поеду…
– Почему? – он опустился на стул.
– Вы что, не видите, Джордж, что я брюхата… – бросила она с вызовом, выпятив округлившийся живот.
От этого грубого просторечья, от обращения к нему на английский манер всё вскипело в сердце у Панчулидзева, с уст готов был сорваться вопрос: «Чей ребёнок?», а вырвалось нежное: «Гуло чемо…»
Панчулидзев не понимал, почему вдруг в самый неподходящий момент вырываются у него грузинские слова? Никогда нарочно не учил он язык своих предков по отцовской линии. С молоком матери глубоко и всем сердцем впитал русскую культуру, русскую речь… Но вот ведь не утратил же при этом и язык отца… Князь Александр, которого Панчулидзев знал совсем немного и видел редко, наверное, всё же любил его, как любят младших детей. Оказываясь дома, он возился с Георгием, учил сражаться на деревянных саблях. А будучи навеселе, говорил с ним по-грузински, растолковывая сказанное. Наверное, в отце, как в каждом грузине, разлучённом с родиной, Грузия никогда не умирала. Словно огонёк, что теплится внутри серых углей и вдруг вырывается пламенем, сказывалась в слове, в поступке, которые не возьмутся ниоткуда, если их нет в твоём сердце…
И сегодня Панчулидзев повторил эти, всплывшие в памяти, отцовские слова:
– Гуло чемо… Сердце моё…
Но та, кого он так называл, его не слышала. И хотя говорила с ним, но была полностью поглощена собой и своими чувствами.
– В первое время вы меня просто забавляли, князь… Мне было странно и интересно находиться рядом с вами, а теперь скучно и стыдно. Я не хочу и не желаю тратить на вас свои лучшие годы. Вы, в сущности, чужой мне человек и по духу, и по повадкам. Вы, простите мне мою резкость, обыкновенный варвар, князь, наподобие тех дикарей, которые хотели снять с нас скальпы!..
Она ещё долго продолжала говорить обидное и резкое. Он слушал и не слышал её. «Женщина – животное, по природе своей слабое и болезненное» – столь категорично о дамах он прежде никогда не думал, теперь остро почувствовал: эти слова сказаны про Полину.
В памяти мгновенно промелькнул весь их роман: знакомство, близость, сцены ревности и примирения, путешествие. И, конечно, этот Несмит …
Совсем в ином свете предстало Панчулидзеву его вчерашнее, непривычно дружеское, поведение, его комплименты: «Какой лицемер, предатель! Он уже всё знал, они сговорились за моей спиной…»
И если ещё минуту назад Панчулидзев сомневался в том, кто отец ребёнка: Несмит или он, то теперь истина открылась ему. Он резко вскочил со стула, прошёлся по комнате, снова сел и уставился на Полину. Смешались в нём и любовь, и ненависть, и обида, и жалость к ней, и презрение.
Она в этот миг напоминала больного, раненого и попавшегося в западню зверька. Ей было больно и неуютно в этой роли, вот и говорит она, что попало… Того и гляди сознание потеряет. С женщинами на сносях это случается.
Впрочем, ему и самому сейчас не помешали бы успокоительные капли.
– Я думал, мы с вами друзья… Вы ведь ещё недавно назывались моей невестой… – бормотал он. – Мы ведь, казалось, так близки…
– Умоляю вас, князь, давайте без глупостей… Какая невеста? Это была только игра, и не более того.
– А как же ваш кузен – Николай Мамонтов? Вы же так хотели помочь ему… Вы же сами подбили меня на эту поездку! – как утопающий за соломинку, ухватился он за имя друга.
Полина продолжала запальчиво:
– Я никогда не любила вас, князь. Мне это теперь абсолютно понятно. Да и как я могу вас любить? Вы – ретроград, вы – монархист, в конце концов! Все эти ваши разговоры об отечестве и чести, о православии и народности, эти ваши вечные копания в себе и других, бесконечные поиски справедливости – это так скучно. Жизнь идёт вперёд. Она отвергает всё старое, она сомнёт таких, как вы. Цивилизация нуждается в других, в передовых людях…
– Конечно, в таких, как мистер Несмит… – очнувшись, мрачно съязвил он.
– Tout![117] Не говорите о нём дурно… – она впервые за время разговора посмотрела ему прямо в глаза глубоким, потемневшим взглядом. – Джон сделал мне предложение, и я приняла его.
Панчулидзев не сразу понял смысл сказанного. А после вдруг наступило облегчение. Даже получая страшное известие, человек может испытывать нечто подобное. Он ведь уже давно ожидал такой развязки, но боялся верить в это.
Полина вдруг заговорила с ним, как с обиженным ребёнком:
– Прошу вас, князь, не сердитесь на меня. Так получилось. Поверьте, я не хотела причинить вам боль…
Он поднял ладонь вверх, требуя, чтобы она замолчала. Всё главное уже было сказано. И это главное заключалось в том, что он потерял Полину. И потерял навсегда. Хотелось уйти поскорее, но русские любят затягивать расставание, прощаются, точно служат заупокойную литургию…
Он сделал над собой усилие, встал и сказал, как можно небрежнее:
– Adieu![118]
– Мы с Джоном пробудем в Вашингтоне ещё недели две… А затем уедем в Калифорнию…
– Желаю вам счастья, графиня.
– Подождите, князь, – остановила она. – У меня есть для вас одна вещь.
Полина прошла в другую комнату и вернулась с небольшой книжкой. По знакомому переплёту и золотому обрезу он сразу узнал записную книжку Мамонтова.
– Возьмите, она – ваша… – протянула она книжку.
Их пальцы встретились, и он ощутил их нервную дрожь.
– Так это были вы? Там, в Сан-Франциско?
Лицо Полины выражало полное непонимание:
– О чём вы говорите, князь?
Но он уже не верил ни одному её слову. Судорожно раскрыл книжку и пробежал глазами первые страницы, надеясь узнать записки, похищенные в Калифорнии.
Но текст оказался неизвестен ему, хотя, вне всякого сомнения, принадлежал Николаю Мамонтову.
– Откуда эти записи у вас, мадемуазель?
– Не всё ли теперь равно… Je vous salue, Monsieur![119] – внезапно осевшим голосом сказала она.
…Говорят, что при кратком общении люди подобны Луне: показывают только одну свою сторону. В этом я смог убедиться, встретившись со Стеклем в Вашингтоне.
Это был совсем не тот человек, с кем виделся я в Санкт-Петербурге.
Вёл себя барон здесь, как типичный провинциальный барин старых времён (хотя мне уже успели рассказать, что баронский титул он получил не в наследство, а каким-то иным, неизвестным способом). В кругу подчинённых он то требовал соблюдения строгой субординации и беспрекословного повиновения, то, напротив, был со всеми за панибрата. В последнем случае любил позлословить и всех осмеивал, не замечая, что сам при этом кажется смешон. Возможно, это была только маска, но мне, когда я пригляделся повнимательней, показалось, что Стекль придаёт больше значения хорошим обедам, которые устраивали его многочисленные американские друзья и родственники по линии жены, чем решению практических дел, полезных для Отечества нашего…
Со мной, впрочем, Стекль на первых порах ещё старался сохранять видимость дружелюбия и доверительности… Я являлся ежедневно в миссию, но не столько для сочинения казённых бумаг, к коим барон питал органическое отвращение, сколько для выслушивания его отчётов о прошедшем накануне застолье или прогулке с каким-нибудь важным американцем. При этом барон подробнейшим образом пересказывал светские новости, пересыпая их анекдотами (порой скабрёзными) и откровенно порицал нашу внешнюю политику и вообще русскую некультурность.