и предназначалась она для бродяг и мелких правонарушителей. Панчулидзева втолкнули в клетку. Здесь уже находились рабочие, арестованные во время демонстрации, и каждые несколько минут дверь отворялась и клетка пополнялась новыми арестантами.
Придя немного в себя, Панчулидзев стал кричать охраннику, что он иностранец и в толпе забастовщиков оказался случайно.
Он требовал немедленно вызвать начальника тюрьмы и адвоката. Охранник не обращал на него внимания. Когда вопли Панчулидзева ему надоели, молча приблизился к решётке и так двинул по ней дубинкой, что Панчулидзев едва успел отдёрнуть пальцы.
– Заткнись! – рыкнул охранник. – А то я тебе покажу адвоката!
В физиономии охранника присутствовало нечто звериное, и это нечто дремало, пока его не трогают.
Это полезное умозаключение, а более того, знакомство с дубинкой, напрочь отбили у Панчулидзева охоту немедленно отстаивать свои права. Не обладая опытом нахождения в подобных местах, он подумал, что всё утрясётся само собой и его вскоре выпустят на свободу. Нужно только проявить сдержанность и послушание.
Но вышло совсем иначе. Когда клетка заполнилась до отказа, в зал вошли судебные приставы. Вывели десять задержанных и увели. Прошло минут пятнадцать. Приставы вернулись за следующей партией, где оказался Панчулидзев.
Его вместе с другими препроводили на второй этаж в судебную камеру. Посреди стоял стол, за которым восседал человек в мантии.
Панчулидзева и его товарищей по несчастью усадили на лавку вдоль стены.
Судья выкрикивал фамилию. Задержанного подводили к столу, где вершился суд, скорый, но вряд ли справедливый.
Панчулидзеву казалось, что он стал участником балаганного трагикомического действа. Настолько нереальным выглядело то, что происходило.
Разговор судьи с каждым арестантом был коротким:
– Участвовал в забастовке?
– Нет!
– Говорите мне – ваша честь!
– Нет, ваша честь!
– Тридцать дней! Следующий!
Осуждённый пытался что-то сказать в своё оправданье, но приставы тянули его обратно к скамье. Судья выкрикивал новую фамилию, и всё повторялось с точностью до фразы. Суд работал, как машина, не дающая сбоя.
– Джордж Панчес, – выкрикнул судья.
Никто не отозвался.
Панчулидзев не сразу вспомнил, что так назвался он.
Судье пришлось повторить эту фамилию дважды, что его, очевидно, ужасно разозлило.
– Джордж Панчес, ты что оглох? – заорал один из приставов.
Панчулидзев вскочил со скамьи и был под руки подведён к судейскому столу. При этом заоравший пристав больно двинул его локтем под ребро.
– Участвовал в забастовке? – не поднимая глаз, официально-безразличным тоном спросил человек в мантии.
– Позвольте, ваша честь, я не имею к этому никакого отношения… – возопил Панчулидзев. – Я иностранец! Я требую адвоката!
Судья поднял на него бесцветные и водянистые глаза и посмотрел, как рыба смотрит на упавшую в воду веточку:
– Тридцать дней!
Панчулидзев рванулся из держащих его рук:
– Ваша честь, я совершенно ни в чём не виновен! Я российский подданный! Я потомственный дворянин, князь… Вы не имеете права!
Упоминание о княжеском титуле сыграло роль противоположную той, на какую рассчитывал Панчулидзев. Взгляд судьи вдруг стал осмысленным и хищным: то, что сначала показалось веткой, оказалось жучком…
Судья, приверженец республиканских принципов, смотрел на Панчулидзева с плохо скрываемым презрением. Однако что-то заставило его, порядка ради, потребовать объяснений. Он бросил вопросительный взгляд на одного из приставов:
– Ваша честь, по адресу, что указал этот Панчес, никакого Панчеса нет. Он всё врёт! Он никакой не князь, а обыкновенный эмигрант. Документов никаких не имеет, а костюм и штиблеты своровал…
– Да как вы смеете! – снова возопил Панчулидзев и тут же получил очередной удар локтем.
Объяснения пристава вполне удовлетворили судью. Его глаза снова утратили живость:
– Ещё тридцать суток за попытку обмана суда! – вяло распорядился он.
Панчулидзев, потрясённый до глубины души творившейся несправедливостью и невозможностью доказать свою невиновность, поперхнулся словами, готовыми сорваться с уст. Он понял: каждое из них могло обернуться новой прибавкой срока.
Посаженный на лавку, он проклинал себя за то, что назвался чужим именем, что не назвал судье фамилию помощника адвоката Стэнтона – единственного человека в Нью-Йорке, кто мог бы подтвердить, что он – не Панчес, а Панчулидзев.
Пока судили остальных, в голове у него роились мстительные мысли, как он пожалуется на произвол, когда выйдет из тюрьмы, как при помощи Стэнтона подаст иск на возмещение причинённых ему невзгод, как разнесёт по всему миру правду об американской судебной системе, противоречащей не только провозглашённой Северо-Американскими Штатами демократии, но и простой человеческой логике… Но для этого, конечно, нужно сначала выбраться из этого каменного мешка.
Между тем судья закончил разбираться с последним задержанным. Все, кроме Панчулидзева, вели себя перед судьёй смирно и потому отделались тридцатью сутками.
– Зря вы так с ними, мистер, – шепнул один из осуждённых, когда их вели по тюремному коридору. – Здесь так нельзя. Держите язык за зубами, а то вместе с зубами и потеряете…
От внезапного сочувствия чужого человека у Панчулидзева слёзы навернулись на глаза. Все унижения, которые он перенёс за последние часы, так и рвались наружу. Ему едва хватило сил, чтобы не зарыдать во весь голос.
У решётки, перегораживающей коридор, приставы передали осуждённых тюремщику.
– Все, кроме Панчеса, на тридцать дней.
– Панчес кто? – грубо спросил тюремщик и окинул строй взглядом работорговца на невольничьем рынке.
Панчулидзев сделал шаг вперёд.
Тюремщик кликнул старосту:
– Этого веди к цирюльникам, а после – на третий этаж, к долгожителям!
Староста, невысокий, кряжистый, скособоченный на правую сторону, в полосатой робе и неказистой шляпе, блеснул чёрными, как антрацит, глазами и обнажил торчащие вперёд передние зубы, острые, словно у грызуна. Несмотря на своё телесное уродство, он довольно ловко подскочил к Панчулидзеву, протянул холщовый мешок размером не больше наволочки от средней подушки и прогундосил:
– Надень на голову! Живо!
Панчулидзев напялил мешок, от которого пахло плесенью и мышами. Староста цепко ухватил его за руку и потащил за собой. Панчулидзев не успел сообразить, что к чему, как оказался в парикмахерской. Здесь ему пришлось пережить ещё одно, может быть, самое тяжкое за сегодняшний день унижение. Тюремный цирюльник проворно намылил ему голову и молниеносно обрил налысо. Панчулидзев бросил взгляд в зеркало и содрогнулся: голова стала похожей на бильярдный шар, тускло поблескивающий при свете газового фонаря. Так же быстро его лишили усов и бакенбардов, которые он в последние месяцы начал отращивать на американский манер.
– Поди сюда! – бесцеремонно позвал староста, когда процедура бритья закончилась. Он открыл дверь в комнату, где вдоль стен стояло несколько чугунных ванн, а на осклизлых деревянных полках лежали куски мыла и застиранные полотенца: – Раздевайся! Бельё, вещи, обувь – всё сложишь сюда, – староста протянул ещё один холщовый мешок большего размера.
Панчулидзев разделся, сложил в мешок вещи.
Староста вывернул содержимое на пол, порылся в карманах пиджака и брюк, надеясь поживиться. Из внутреннего кармана извлёк карточку Пинкертона, повертел её и бросил на пол.
«Наверное, этот урод и читать-то не умеет… – промелькнула у Панчулидзева мысль: – Не нашёл бы этот отвратительный тип мой потайной карманчик и «звёздную метку»… Хотя зачем она мне в тюрьме?»
Староста потайной карман не обнаружил. Он недовольно поглядел на Панчулидзева, скомкал его вещи и, затолкав обратно в мешок, сплюнул под ноги.
– Не забудь башку получше помыть! Нам здесь твои вши не к чему! Своих хватает! – напоследок предупредил он и вышел.
Панчулидзев вымылся едким мылом и вытерся жёстким, кусачим полотенцем. Он всё ещё не верил в происходящее, словно видел дурной сон.
Из-за двери крикнул староста:
– Валяй за мной!
Панчулидзев, как был нагишом, последовал за ним. Они прошли через цирюльню, где стригли очередного арестанта и оказались в кладовой.
Молчаливый кладовщик обмерил Панчулидзева, записал в регистрационную тетрадь его рост и окружность груди. Заглянул в рот и приказал встать на весы. Двигая тяжёлые гири по планке туда-сюда, пробормотал себе под нос:
– Ого, вес сто семьдесят фунтов! Жирный кабанчик…
Староста заржал.
Панчулидзев вовсе не считал себя «жирным» и тем более «кабанчиком», но счёл за лучшее не раздражать этих, по-видимому, могущественных в своём мире, людей.
– Одевайся! – кладовщик бросил ему грубое бельё, бумажную верхнюю рубаху толстые носки, полосатые штаны и мешковатую куртку, тяжёлые, словно из железа выкованные, башмаки без шнурков.
Панчулидзев решил, что, надев всё это, станет непременно похож на огородное чучело. Тоска и тихая злоба овладели им. Староста же, напротив, пока он одевался, полюбопытствовал:
– За что забрали? – спросил он.
– Ни за что.
– Мы все тут ни за что… – криво ухмыльнулся староста.
– Был бы человек, а вина отыщется, – подтвердил кладовщик, ковыряясь в зубах обломком спички.
– И сколько припаяли?
– Чего припаяли? – не понял Панчулидзев.
Староста и кладовщик заржали.
– Ну, на сколько тебя засадили? – перестав смеяться, пояснил староста.
– На шестьдесят дней… – Панчулидзев произнёс это, словно получил пожизненное заключение.
– Легко отделался, – оглядев Панчулидзева в новом наряде, староста снова вручил ему мешок для головы.
– Зачем это? – решился спросить Панчулидзев.
– Такой порядок. Все передвижения для заключённых, кроме старосты и коридорных, внутри тюрьмы только в мешках. А то сбежишь того гляди! – последнее предположение показалось старосте забавным, и он снова заржал.