Но все эти раздумья не могли отвлечь его от главного – мыслей о судьбе Николая Мамонтова.
Мамонтов оставался, по сути, единственным человеком, связывающим Панчулидзева с прошлым, с родиной, с детством. Найти его Панчулидзеву хотелось уже не просто потому, что обещал это сделать, но чтобы снова обрести связь с домом и юностью, чтобы вернуться к себе самому.
В Америке Панчулидзева больше ничто не удерживало. Мамонтов, по словам Мартинсона и следуя логике его записок, уплыл в Англию. Панчулидзев резонно предположил, что узнать, находился ли Николай на «Оркни», можно только в порту приписки барка – в Портсмуте, где наверняка остались списки пассажиров. Следовательно, надо плыть туда.
Панчулидзев отправился в кассы Нью-Йоркского порта и неожиданно столкнулся с человеком, с которым уж никак не рассчитывал встретиться здесь. В высоком господине, на котором, как влитой, сидел новый цивильный костюм, Панчулидзев узнал капитана Аксёнова.
Они обнялись и троекратно расцеловались.
– Какими судьбами, Сергей Илларионович! Я полагал, что вы всё ещё барражируете от Ситхи до Кадьяка к Аяну и обратно…
– Ах, дорогой Георгий Александрович, был я и на Кадьяке, и в Аяне, – просиял Аксёнов. – Кстати, тамошние обитатели и наши знакомые: Филеппиус, Головин и особенно доктор Франк шлют вам поклоны. Доктор интересовался вашим здоровьем… – Аксёнов отстранился и бросил выразительный взгляд на левое плечо Панчулидзева.
Панчулидзев беззлобно усмехнулся, мол, и я не забыл:
– И всё же, как вы здесь? Почему в штатском платье?
– Подал рапорт, мой друг. Надоело смотреть, как варварски разрушается то, что создавалось благородными трудами наших предшественников. Главный правитель, то есть бывший уже главный, подписал моё прошение, и вот я свободен, как норд-вест. Впору пропеть:
На берег выброшен грозою,
Я гимны прежние пою.
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою… –
Аксёнов театрально развёл полы пиджака, демонстрируя, какую именно «ризу» он теперь «сушит».
Сказать, что Панчулидзев обрадовался появлению этого пушкинского поклонника, значит, ничего не сказать. В мгновение, когда он увидел Аксёнова, будто бы солнце появилось в сумрачном нью-йоркском небе, и на душе, измученной передрягами, стало светлее.
– Непросто было вас найти, – сказал Аксёнов.
– Так вы меня искали?
Аксёнов радостно объяснил:
– Я ведь, сдав «Баранова», подумал, что вам может понадобиться моя помощь в Вашингтоне. Вот и отправился вслед. Сначала в Сан-Франциско. Там свиделся с Остен-Сакеном. От него узнал, что вы уехали. Добрался до Вашингтона. Замечу, не без приключений. Дакоты пару раз обстреляли поезд. Ну, а в Вашингтоне – мир тесен, встретил одну знакомую даму с её американским спутником… Как же его?..
Панчулидзев мгновенно помрачнел:
– Вы, Сергей Илларионович, наверное, говорите о мистере Несмите…
– Так точно, о нём. Этот господин и мадемуазель… От них я получил известие, что вы в Нью-Йорке и что с вами приключилась беда…
– Всё, слава богу, позади. Но, а в порту-то вы как очутились?
– Тут уже без Провидения не обошлось. От наших знакомых я, конечно, знал, в каком отеле вы остановились, но прямо с поезда отправился в порт, как будто почувствовал, что именно здесь вас встречу! Но скажите же, что с нашим другом Мамонтовым? Мне говорили, что он тоже в Нью-Йорке…
– Увы, к несчастью или к счастью, его здесь нет… – Панчулидзев кратко изложил, что ему известно о судьбе Николая и о крушении парового барка «Оркни», на который Мамонтов собирался сесть в Портсмуте.
Аксёнов напряжённо слушал, время от времени задавая наводящие вопросы.
– Полагаю, что мне надо как можно скорее плыть в Англию и там искать его след… – подытожил Панчулидзев.
– Почему это вам, Георгий Александрович? – даже обиделся Аксёнов. – Поплывём вместе. Пусть я и знал Николая Михайловича, куда меньше вашего, для меня он – такой же друг, как и для вас, князь. Я с удовольствием составлю вам компанию, если вы, конечно, не против.
Панчулидзев примирительно и благодарно пожал ему руку.
Они тут же купили билеты на ближайший пароход до Портсмута, на утро следующего дня.
– А теперь по-гусарски отметим нашу встречу! – весело предложил Аксёнов.
Панчулидзев не стал спорить:
– Верно, встреча просто замечательная. Ergo bibamus![130]
Они отправились в отель, где жил Панчулидзев. По дороге Аксёнов неожиданно вернулся к рассказу о своей встрече с Несмитом и Полиной:
– Графиня Радзинская очень переменилась со дня нашей последней встречи…
Панчулидзев вспыхнул, увидев в этом намёк на то положение, в котором сейчас находится Полина. Он сухо заметил, что если Аксёнов ведёт речь о скором замужестве Радзинской с Несмитом, то он не желает это обсуждать, что вообще ему нет дела до перемен, которые произошли с графиней.
– Не сердитесь, князь, но это действительно важно… – настаивал Аксёнов. – Помните, я как-то, ещё на Ситхе, сказал, что мадемуазель Полина играет вами?..
Лицо у Панчулидзева перекосилось ещё больше, но он непроизвольно кивнул. Ему хотелось, чтобы Аксёнов замолчал и перестал бередить ему душу, но одновременно он желал, чтобы разговор о Полине продолжился. Ведь со дня расставания с нею ему некому было излить всё, что накопилось в душе, что исподволь, ежеминутно отравляло ему жизнь. И стоило только Аксёнову заговорить о Полине, мгновенно всколыхнулись в Панчулидзеве боль, обида и все думы о том, что такое любовь: откуда она вообще берётся в сердце человека, почему приносит столько мучений, когда так же неожиданно любовью быть перестаёт…
– Ещё я говорил, что мадемуазель Полина не составит вам счастья, – напомнил Аксёнов, приободрённый молчанием Панчулидзева: – Теперь мне кажется, что я ошибался на этот счёт. Более того, при нашей последней встрече мне почудилось, что графиня теперь несчастлива сама…
– Почему вы так решили? – угрюмо спросил Панчулидзев.
– Это трудно объяснить. Но мне так показалось… – Аксёнов полез в карман за трубкой, но только повертел её в руках и снова положил в карман. Он явно хотел ещё что-то сказать, но никак не решался.
– Мадемуазель Радзинская говорила обо мне? – спросил Панчулидзев.
– Да, князь, прощаясь, она шепнула мне, что если родится сын, то обязательно назовёт его Георгием, – просто сказал Аксёнов.
– Надо же, не ожидал… – Панчулидзев попытался сохранить равнодушное выражение лица, но не смог удержаться от счастливой улыбки.
Атлантика измотала пароход «Индепенденс» компании «Трансатлантик», идущий в Портсмут. Штормовая осень, обычная в этих широтах, приковала большинство пассажиров к своим койкам, не давая выходить из кают все три недели, пока паровые двигатели корабля боролись с волнами и ветрами.
Аксёнов и Панчулидзев, в числе немногих, кто стойко переносил качку, чувствовали себя вольготно в пустующем ресторане парохода, где полуживые официанты предлагали к их услугам всевозможные горячительные напитки.
Они много говорили в эти дни друг с другом, то и дело возвращаясь к событиям, которым стали свидетелями, и конечно, к главному из них – продаже русских земель на Аляске.
Панчулидзев наконец рассказал другу всё без утайки: и про тайное общество, в котором состоял Мамонтов, и про слежку за собой, которую обнаружил ещё в Санкт-Петербурге и которой опасался всё время. Опасался, как видно, не напрасно. Тому свидетельство – похищенные письмо и книжка с записками Мамонтова. И если письмо пропало бесследно, то книжка вернулась к автору в Нью-Йорке. И передал её Уокер – член тайного общества.
Поделился Панчулидзев и своими подозрениями относительно принадлежности к тайному ордену Полины Радзинской и Джона Несмита. Именно после визита к Полине и начались у Панчулидзева неприятности: то кирпич на него сбросят, то обыск в квартире устроят. Именно Полина знала все его планы и через него многое выведала о Мамонтове. Несмит, в свете всех событий, тоже представлялся Панчулидзеву весьма подозрительной личностью. Иначе как провокацией не назовёшь его разговоры об иллюминатах и масонской символике…
– Но если эта парочка – члены тайной ложи, зачем им вас, Георгий Александрович, было из тюрьмы вытаскивать? – с сомнением произнёс Аксёнов.
– Вот и я не знаю, зачем! Может быть, их тайной ложе необходимо, чтобы я был на свободе? Одно не пойму: если Радзинская заодно с масонами, зачем отдала мне записки Николая в Вашингтоне?
– А не преувеличиваете ли вы, мой друг, значение тайной организации во всем этом деле? Мне кажется, что уступка Аляски – есть следствие естественного хода вещей, так сказать, тяжёлый, но необходимый шаг для стабилизации границ империи. При чём тут все эти масоны, розенкрейцеры, иллюминаты? Этак можно самого Государя Императора заподозрить?
Панчулидзев опешил от такого предположения, задумался и не сразу нашёлся, что сказать.
– Про Государя вы так напрасно думаете, Сергей Илларионович, – сказал он сердито. – У меня даже и мысли подобной не возникало. И вас попрошу во имя нашей дружбы впредь больше подобных предположений не высказывать и отзываться о Его величестве уважительно! Государь – помазанник Божий и априори вне всяких подозрений!
Аксёнов почувствовал свою оплошность и тут же пошёл на попятную:
– Я и сам полагаю так, что Государь не может ни в чём подобном быть замешан. Но вот его ближнее окружение… Этот вопрос остаётся для меня открытым! Слишком многое указывает на недобросовестность тех, кто готовил сделку. Уже доподлинно известно о причастности посланника Стекля к масонской ложе. Сам президент Джонсон и его Государственный секретарь тоже масоны. Если прибавить к этому, какой таинственностью окружены переговоры и то, что договор, подписан под покровом темноты… Слишком много совпадений! Всё это и убеждает меня в том, что некий заговор существовал. И заговор этот несомненно нацелен против России! Иначе всё то, что случилось с Аляской, просто в голове не укладывается…