– И вы с бывшим неприятелем так запросто пьёте?
Аксёнов даже удивился:
– Он мне неприятель в бою. А коли я его победил, могу и милость проявить. К тому же много воды утекло. Мы с Дрейком ещё не раз встречались, как капитаны кораблей.
– Да, интересная история. Только мы так ничего и не узнали про Николая.
– Это не беда! Поплывём к Скагену. На месте уж точно знают подробности кораблекрушения.
Панчулидзев благодарно посмотрел на него: всё-таки хорошо, когда рядом верный человек.
В гостинице они проговорили до рассвета.
Панчулидзев рассказал, как мальчишками они с Николаем сделали плотик и поплыли на нём через дурасовский пруд. На середине пруда, где и воды-то не более полутора сажен, плотик опрокинулся, и Мамонтов стал тонуть. Панчулидзев с трудом выволок его на берег.
Когда Николай очухался, сказал, что не умеет плавать.
– Как же ты плавать не умеешь, а поплыл? – удивился Панчулидзев.
– Но ведь ты поплыл, а мне было совестно признаться, что я воды боюсь!
– Ну, а после-то научился Николай Михайлович плавать? У меня с ним о водобоязни никогда разговора не заходило, но припоминаю, что во время плаванья на «Баранове» что-то не видел его стоящим у борта.
– Про уменье плавать ничего не знаю.
– Страх страху рознь. Один боится и не идёт. Другой – пищит да лезет! Такого никакой страх не остановит, – Аксёнов выбил трубку о стол и добавил: – Два раза снаряд в одну воронку не попадает… Не может быть, чтобы Николай, однажды не утонув, утонул теперь!
– Дай-то Бог! – согласился Панчулидзев и предложил: – Может, вздремнём чуток?
…Встали они поздно, около полудня. В утренней газете, поданной в номер вместе с завтраком, Панчулидзев нашёл заметку о происшествии в Нью-Йорке. «Ограблен известный адвокат Уокер», – сообщалось в ней. Особый ажиотаж вызвало то, что при нём находилось шестнадцать тысяч долларов – целое состояние. «Преступники задержаны. Уокер объяснил, что эти деньги он получил за услуги в качестве адвоката от российского полномочного посланника Стекля. Оппозиционные члены Конгресса настаивают на проведении специального расследования по поводу столь высокого гонорара для адвоката, который имел тесные связи в правительстве Джонсона», – завершал заметку корреспондент.
– Теперь Уокеру трудно будет выкрутиться! – поделился Панчулидзев новостью с Аксёновым. – Всё-таки что бы мы ни говорили об американской демократии, но Фемида у них работает без перебоев…
Аксёнов его оптимизма не разделил:
– Если этот Уокер таков гусь, каким я его себе представляю, то он непременно откупится и выйдет сухим из воды. А с нашего Стекля тем паче взятки гладки. Он – дипломат, к тому же дипломат дружественной державы…
– Это мы ещё поглядим! – внезапно проснулась в Панчулидзеве былая восторженность. – Помните, как у Лермонтова в стихотворении «На смерть поэта»: «Но есть и высший суд, наперсники разврата».
– Как у Лермонтова помню. Но что-то не очень часто на моей памяти эти поэтические строки становились реальностью…
– Но я речь-то веду об иной реальности, нам неведомой. А она точно существует…
– Философ вы, Георгий Александрович, – не стал продолжать спор Аксёнов.
В порту их ожидала приятная встреча. У одного из причалов стоял пароход с родным названием «Москва».
– Вот удача! – возрадовался Аксёнов. – Если я не ошибаюсь, капитаном здесь мой соученик по Морскому корпусу Иванцов. С ним сговоримся, чтобы остановку подле Скагена сделал!
Панчулидзев уже перестал удивляться тому, что все флотские служители так хорошо знакомы друг с другом. Море похоже на отдельную провинцию, где все граждане друг друга знают, друг о друге слышали, где-то вместе служили, когда-то в каком-нибудь порту встречались… Потому здесь и существует свой кодекс чести, а если уж капитан, не приведи Господь, себя чем запятнал недостойным, всё морское сообщество непременно будет знать об этом.
По словам Аксёнова, однажды в Скагерраке терпел бедствие русский корвет «Ястреб», а английское торговое судно мимо прошло, бросило русских в беде. Капитан вынужден был списаться на берег, ибо свои же английские моряки ему руку подать отказались…
– Капитан Иванцов зарекомендовал себя моряком отличным, – сказал Аксёнов. – Он служил сначала на линейном корабле, после почему-то уволился и перешёл в Российское общество пароходства и торговли, что расположено в Одессе. «Москва» как раз этому обществу и принадлежит.
Иванцов обрадовался встрече со старым однокашником. И, конечно, тут же согласился принять его и Панчулидзева на борт.
В кают-компании он устроил в их честь торжественный ужин.
– Иван, ты, почему орденов не носишь? – спросил его Аксёнов, когда графин с перцовой настойкой опустел.
Иванцов усмехнулся:
– А не заслужил как-то, ваше высокоблагородие…
– Быть этого не может. Хотя бы за выслугу, но крест тебе полагается. Я флотский регламент помню! Да и слыхал, что тебя представляли…
– А я – редкость, которую беречь надобно! Так про меня князь Меншиков сказал. Меншикова-то ты, Сергей, помнишь, надеюсь?
– Как такого забыть? Командовал обороной Севастополя…
– Ну, каков он главнокомандующий, не мне судить. А того ордена за выслугу, о котором ты вспомнил, я из-за языка своего не получил. Наш флагман, контр-адмирал, тоже известный острослов, как и князь Меншиков, взялся меня публично в кают-компании отчитывать, что в морской среде не принято, – пояснил он для Панчулидзева. – Ну, я не стерпел. Высказал в лицо ему всё, что о его флотоводческих качествах думаю… Минута откровенности, и вот – служу теперь в обществе пароходства и торговли. Здесь ордена за выслугу не полагаются, зато деньги хорошие платят…
Он помолчал и предложил:
– Сергей, а поступай-ка к нам. Опытные моряки всегда нужны. Да и что морскому якорю на суше делать? Разве что в музее или на ступенях Адмиралтейства лежать…
Панчулидзев не удержался:
– Sacram ancoram solvere[134] – так, кажется у древних.
– Мне, ваше сиятельство, ближе высказывание: «Hope is my anchor!»…[135] – отозвался Иванцов. – Ну так что, решайся, Серёжа! Я похлопочу…
– Я своё отходил, – отказался Аксёнов. – Хочу теперь земной жизнью пожить…
– Это как? Дом, семья, детишки?
– И это, конечно, но в свой черёд. А пока поеду в родную губернию. Дальние родственники пишут, что место смотрителя в лесном ведомстве освободилось. Представляете, господа, мне уже за сорок, а леса настоящего ещё и не видел – одно только море… Море и чайки… Как представлю, иду по нашему ельнику или березняку, грибов вокруг не счесть, птички поют, запах такой сладимый, что сердце замирает! Вот туда, в Кострому, и подамся. Только окончательный расчёт в главном правлении Российско-Американской компании получу и айда!
Панчулидзев живо представил дом у Синего моста, памятное собрание акционеров, и спросил:
– Кстати, вы, господин капитан, ничего не слышали, а каков сейчас курс акций компании? Будет ли произведён окончательный расчёт с акционерами?
Иванцов ошарашил ответом:
– Про расчёт ничего не знаю. Состояние дел в компании хуже не придумаешь. И дом-то у Синего моста теперь уже компании не принадлежит. Продан с молотка ещё летом шестьдесят седьмого.
– Где же теперь располагается правление? Куда мне за расчётом идти?
– Говорят, что главные акционеры арендуют часть здания у купца первой гильдии Бетлинга на Миллионной улице. Туда и обращайтесь!
Аксёнов задумчиво протянул:
– Да, видно, и впрямь плохо дела в Российско-Американской торговой компании пошли после продажи Аляски, если она от своего особняка отказаться вынуждена…
Скаген расположен на мысе Гренен, как водораздел между проливами Скагеррак и Каттегат. Он похож на обыкновенную рыбацкую деревушку. Но в отличие от неё имеет порт, способный принимать морские суда, просторную ратушную площадь со старинной протестантской церковью и главный атрибут городской власти – двухэтажный дом бургомистра. От площади расходятся в разные стороны шесть мощёных улочек, застроенных невысокими, но аккуратными домиками с серыми, как местное небо, однообразными крышами.
«Москва» встала на рейде, не заходя в акваторию порта.
Иванцов дал Панчулидзеву и Аксёнову шлюпку с четырьмя матросами и попросил долго не задерживаться на берегу. Снабдил подробной инструкцией, как держаться с датчанами, которых знал не понаслышке, проведя несколько лет в Копенгагене.
– Эти датчане – люди закрытые и независимые, очень обстоятельные и неспешные. Уж не знаю, как вы будете объясняться с ними. Они так уверены в собственной непогрешимости и значимости, что никаких языков, кроме своего датского, знать не знают…
– А вы сами, господин Иванцов, удосужились их языком поинтересоваться? – с невинной улыбкой спросил Панчулидзев.
Иванцов ответил с присущим ему грубоватым юмором:
– Я знаю по-датски всего одну фразу: «Йег элскер дит», что означает: «Я тебя люблю…» Для знакомства с местными барышнями, отличающимися довольно простым нравом, этого оказывается вполне достаточно… – и убеждённо добавил: – А вы, господа, всё-таки постарайтесь найти хорошего толмача, иначе дело ваше – швах!
Несмотря на предостережение Иванцова, первый же встреченный на берегу обыватель, к которому по-немецки обратился Панчулидзев, вполне сносно владел этим языком и оказался человеком словоохотливым. На вопрос о крушении парохода «Оркни» он рассказал об этом, значимом для их городка событии и подсказал, что герры иностранцы смогут узнать детали у одного рыбака.
– Этот Юргенсон вместе с сыном первым оказался на месте крушения и даже сумел спасти одного человека…
– Как его имя? Где этот человек? – Панчулидзеве нисколько не усомнился, что единственный спасшийся – Мамонтов. Как может быть иначе? Ведь столько усилий они потратили на то, чтобы его разыскать!