Прохожий указал, где живёт Юргенсон, и они без труда разыскали дом. Сама удача сегодня улыбалась им.
Дверь открыл молодой человек лет двадцати, одетый просто, но чисто. В руках он держал книгу.
«Удивительно для рыбака…» – подумал Панчулидзев и поздоровался по-немецки:
– Guten Tag![136]
– Guten Tag! – ответил молодой человек.
– Вы господин Юргенсон? – спросил Панчулидзев.
– Если вы спрашиваете о хозяине дома, то я – его сын. Меня зовут Христиан. А отец в море. Он будет ближе к вечеру…
– Мы путешественники из России, – представился Панчулидзев. Нам бы хотелось кое-что узнать у вашего отца, господин Христиан.
Молодой человек несколько смутился от такого обращения и, спохватившись, пригласил:
– Проходите в дом, господа. Может быть, я чем-то смогу вам помочь.
Комната, служившая прихожей и одновременно кухней, предельно бедна. Несколько дубовых скамеек, большой тяжёлый стол, в углу – открытый старый шкаф для посуды.
– Дело в том, – коротко пояснил Панчулидзев, – что мы ищем нашего друга. Он плыл на злополучном пароходе «Оркни». А ваш отец, как сказали, первым оказался на месте крушения и нашёл одного человека…
Христиан простодушно ответил:
– Да, отец и мой младший брат Йенс видели обломки парохода. Они наткнулись на шлюпку, а в ней – два человека: чернокожий и европеец. Чернокожий мёртвый, а этот, второй, оказался очень живучим. Только он… подвинулся рассудком…
Панчулидзев показал дагерротип Мамонтова:
– Вы говорите об этом человеке? – с содроганием и надеждой он ждал утвердительного ответа.
– Вообще-то, похож. Но я не могу утверждать точно. Я видел утопленника, простите, того, кто спасся, мельком, когда отец и брат притащили его к нам.
– А где сейчас этот человек?
Волнение гостя передалось Христиану:
– Господа, вы не волнуйтесь, – успокоил он Панчулидзева. – Ваш друг жив. Он в местной лечебнице. Если вы пожелаете, я вас провожу.
– Да, будьте так любезны. Мы вас отблагодарим… – сказал Панчулидзев, плохо слыша себя самого.
Христиан вышел из комнаты переодеться.
– Ну, что там? – набросился на Панчулидзева Аксёнов, не знавший немецкого.
– Боюсь, ничего радостного нас не ждёт. Тот, кто выжил в катастрофе, как бы сказать помягче, – не в себе…
– Ну, это мы ещё поглядим! Главное, чтобы это был он!
Они замолчали. Чтобы скрасить ожидание, Панчулидзев стал разглядывать посуду в шкафу. Тарелки из грубого фарфора не имели никакой росписи. Только одна статуэтка в виде ангела с флейтой могла претендовать на некое произведение искусства. «Должно быть, подарок к Рождеству или на свадьбу хозяев…»
За шкафом стоял стул с мягкой обивкой. Он резко отличался от всей остальной мебели. На спинке стула Панчулидзев увидел медную бирку.
– «Оркни», – прочитал имя парохода и подозвал Аксёнова. – Смотрите, капитан, а хозяин дома, похоже, щепетильностью не отличается… Вещь-то – с места крушения…
Аксёнов не успел ответить.
Вошёл Христиан в новой курточке и густо смазанных ваксой ботинках с высокой шнуровкой.
– Я готов. Пойдёмте, господа.
Они вышли на улицу. Широко по-журавлиному ставя ноги, Христиан зашагал так быстро, что Аксёнов и Панчулидзев едва поспевали.
– Разве у спасённого не было паспорта? – на ходу спросил Панчулидзев. – Почему о нём никуда не сообщили?
– От самого бедняги ничего не удалось добиться. Да вы скоро сами увидите. Уже близко.
Одноэтажное кирпичное здание лечебницы на окраине городка окружал чахлый сад.
Больных здесь было немного. А лекарь и вовсе один на всех – желчный и болезненный. Глядя на его высушенное лицо и всклокоченные седые бакенбарды, Панчулидзев подумал, что вряд ли у такого целителя кто-то выздоравливает.
На вопрос о пациенте, доставленном Юргенсоном, лекарь сказал жёстко и цинично, как умеют говорить только настоящие наследники Эскулапа:
– Думпкопф[137], – и, заметив, как перекосилось лицо Панчулидзева, разъяснил по-научному: – Полное помутнение рассудка. Следствие потрясения и длительного воздействия холодной морской воды…
На просьбу повидать больного ответил резким отказом, объясняя это тем, что появление новых лиц может вызвать в неокрепшем сознании новый приступ безумия. Однако несколько серебряных монет произвели должное воздействие.
Нетрудно представить с каким чувством Панчулидзев и Аксёнов шли по полутёмному коридору.
Вход в комнату, где содержался больной, преграждала дверь с узким решетчатым окошком и большим навесным замком. Лекарь долго возился с ключом.
«Похоже на нью-йоркскую тюрьму, – подумал Панчулидзев, – только надзиратель в белом халате».
Помещение за дверью больше напоминало тюремную камеру, чем больничную палату. Голые стены, никакой мебели, кроме кровати, привинченной к полу, и такого же стула, стоящего напротив узкого решетчатого окна.
Панчулидзев, едва дверь распахнулась, рванулся в палату-темницу.
Больной сидел лицом у окна. Его золотистые волосы были взлохмачены.
– Николай! – вскричал Панчулидзев, подавшись вперёд. – Мамонтов!
Больной никак не отреагировал.
Лекарь схватил Панчулидзева за руку и прогундосил:
– Тише, тише! Он вас не слышит… Нужно подойти!
Панчулидзеву и Аксёнову одного мгновения хватило, чтобы разглядеть лицо несчастного:
– Это не он! – враз выдохнули они.
Да, человек в смирительном халате, длинные рукава которого связали за спиной, Николаем Михайловичем Мамонтовым не являлся.
Его портрет – маска безумия с открытым ртом и водянистыми глазами, ничего не выражающими и бездонными.
– Вам лучше не видеть этого, господа, – сказал лекарь.
Панчулидзеву и самому хотелось поскорее покинуть это место. Но он топтался на месте, точно выйдя из палаты, боялся навсегда проститься с надеждой, что Мамонтов ещё жив.
Больной вдруг затрясся. Панчулидзеву показалось, что в глазах у него промелькнуло осмысленное выражение.
– Бум! Бум! Трах-папах! – вполне внятно проговорил он и тут же истерически расхохотался, завыл и забился в припадке.
Лекарь быстро вывел посетителей в коридор.
– Я же говорил вам – думкопф! – сказал он, закрывая замок.
– Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… – пробормотал Аксёнов, когда они вышли из лечебницы.
– Да, – согласился Панчулидзев. – И Руставели писал об этом: «Сердце в муках умирает. Вслед за сердцем гаснет ум. Человек, ума лишённый, своеволен и угрюм…» Воистину, Боже, спаси и помилуй нас от участи такой…
Они оба испытали облегчение от того, что несчастный сумасшедший – не Мамонтов. Но одновременно это означало и другое – судьба друга оставалась по-прежнему неизвестной. Так же как до сих пор было не ясным, находился ли вообще Николай Мамонтов на затонувшем пароходе.
Ответ нашёлся, на удивление, скоро.
Христиан, поджидая их, сидел на камне и что-то писал. Завидев их, торопливо вскочил, убрал в карман записную книжку и огрызок карандаша. Однако Панчулидзев успел заметить у книжки до боли знакомый зелёный сафьяновый переплёт и золотой обрез.
– Извините, господин Христиан, что это у вас? – указал он на краешек книжки, торчащий из кармана курточки.
Христиан смущённо ответил:
– Отец подарил. Он нашел её в море, как раз тогда, когда спас этого человека…
– Разрешите взглянуть?
– Пожалуйста.
Панчулидзев раскрыл книжку. Она была до половины исписана неровным чужим почерком. Панчулидзев ничего не понял в этих каракулях, кроме того, что это стихи, строчки были записаны столбцами.
– Я хочу стать писателем. Таким, как Андерсен… – скромно потупился Христиан.
Панчулидзев полистал страницы книжки, ища следы записей Мамонтова. Ничего не обнаружил.
Открыл последнюю страницу, где обычно Николай оставлял для него тайные послания. Эта страница оказалась вырвана.
– Вы не знаете, где вырванная страница, господин Христиан?
Датчанин обстоятельно пояснил:
– Книжка мне досталась в таком виде, – и поинтересовался: – Я вижу, вам знакома эта книжка?
Панчулидзев не ответил. Приглядевшись, он заметил на форзаце выдавленные буквы. Очевидно, они отпечатались, когда делалась запись на вырванной странице.
– Одолжите мне свой карандаш, господин Христиан, – попросил он.
– Пожалуйста.
Панчулидзев присел на камень, достал перочинный ножик. Накрошил мягкий грифель на форзац. Осторожно растёр пальцем крошки и сдул грифельную пыль.
Проступили буквы, написанные родной кириллицей: «Го. п… спа… и по. ий Ро….». Он мгновенно догадался, что написано:
– Господи, спаси и помилуй Россию! – произнёс он вслух.
Сомнений больше не оставалось. Николай погиб вместе с «Оркни».
Аксёнов стянул с головы шляпу и положил руку на плечо друга. Так они стояли довольно долго, вызывая всё большее недоумение у Христиана.
Датчанин мысленно уже попрощался с подарком отца. Книжка явно была знакома этим странным русским. Но он терпеливо ждал, что будет дальше.
Панчулидзев закрыл книжку, покачал в ладонях, словно взвешивая:
– Эта книжка принадлежала хорошему человеку. Возьмите её себе, она принесёт вам удачу. Желаю, чтобы вы стали настоящим поэтом, господин Христиан.
Довольный Христиан спрятал книжку в сумку и проводил русских почти до самого порта.
Здесь Панчулидзев с Аксёновым расплатились с ним и пошли к причалу. Приближался отлив, и они спешили на пароход.
Перед глазами Панчулидзева стояли последние слова Николая.
«И верно, они, словно завещание нам, живым. Когда же он написал эти строчки? Может, в самом деле в свой последний час? Говорят, в эти мгновения человеку открывается нечто такое, что скрыто от всех остальных людей. Какие грозы и невзгоды для Отечества прозрел Мамонтов, если в свой остатний миг молил Всевышнего не о себе, а о родине?»