Поэтому Кервуд решил идти прямо к цели, не утруждая себя лишними разговорами.
— Слушайте, Крайнев, — сказал он, — неужели вы действительно не понимаете всех преимуществ, которые даёт Америка инженеру вашего масштаба?
— Откровенно говоря, не понимаю, — улыбнулся Крайнев, уже хорошо зная, к чему идет разговор.
— Странно, — безапелляционно заявил Кервуд.
— В чем же заключаются эти преимущества?
— Во-первых, в подлинной славе. Нигде в мире так не уважают инженеров, как в Америке.
— Очевидно, поэтому их вообще лишают права на имя. Я очень хорошо знаю, скажем, трактор «фордзон», или машину «шевроле», но, наверное, никто в мире не знает имени инженеров, которые их создали. Не эту ли славу вы хотите предложить мне?
— Нет, — ответил Кервуд, — такая слава не для вас. Вы могли бы создавать у нас самолеты и автомашины с реактивными двигателями, и все они назывались бы вашим именем…
— Вот это меня не очень привлекает, — откровенно рассмеялся Крайнев. — Когда-то у нас это было проблемой для товарища Токовой, но сейчас, кажется, и она уже давно избавилась от подобных мыслей.
— Товарища Токовой? — переспросил Кервуд.
— Да, она — наш лучший инженер и мой первый заместитель.
— Я знаю ее, она мне нос растирала отмороженный. — засмеялся Кервуд и прикоснулся к своему носу, с которого все еще продолжала слезать кожа. — Но неужели же вам действительно интересно получать одну только зарплату и, собственно говоря, жить совсем не так богато? В Америке вы имели бы собственные экспериментальные лаборатории, собственную виллу, обеспеченную жизнь…
— А чего мне здесь не хватает? — откровенно рассмеялся Крайнев.
— Очень многого. Скажем, все время я вижу вас в одном и том же костюме.
— Это верно, — вздохнул Крайнев. — Немцы теперь в моих костюмах ходят. Весь мой гардероб остался в Киеве.
— Он был велик?
— Во всяком случае, его хватило бы даже для вас. Что касается лабораторий, то они у меня есть, и жить у меня есть где. А от вашего богатства я что-то мало видел радости в чужих краях.
— И все-таки в душе вы понимаете, что вам лучше было бы работать в Америке.
— Это следует понимать как предложение? — резко спросил Крайнев.
— У меня нет никаких полномочий, — сразу осекся Кервуд, — это может зависеть только от вашего желания.
Несколько минут Крайнев молча смотрел на своего собеседника, а перед его глазами возникла холодная улыбка Людвига фон Дорна. Где он сейчас, этот Дорн? Интересно было бы с ним встретиться.
— Вы работаете над реактивными самолетами? — спросил американец, вдруг меняя тему разговора.
— Да, я сейчас работаю над некоторыми проблемами, связанными с реактивными самолетами, — спокойно ответил Крайнев.
— И не боитесь изобрести давно уже изобретенное? Ведь у нас в Америке уже летают на таких самолетах.
— И у нас летают, — спокойно ответил Крайнев.
— Да? — оживился Кервуд. — Почему же мне до сих пор ничего подобного не показали? Меня это очень интересует.
— Наверное, по тем же причинам, по которым товарищу Матяшу не показывают реактивных самолетов в Америке. Ни один инженер не станет показывать конструкции, которые еще не завершены. Но я надеюсь когда-нибудь, на одном из парадов, показать вам наши самолеты. Это будет не так скоро; все зависит от того, как долго вы пробудете В СССР.
— И все-таки, — упрямо возвращаясь к старому, опять заговорил Кервуд, — вам лучше работать в Америке. Как вы не понимаете этого — у инженера не должно быть родины.
— Я уже слышал это, — спокойно ответил Крайнев.
— Возьмите, например, меня. Я работаю там, где платят деньги. Какая разница, кто мне их будет платить? Я инженер. Инженер — это ведь не политик, не журналист, который должен отстаивать какие-то взгляды или идеологию. Техника — это же не политика.
— Довольно, — сердито прервал Крайнев. — Все это я уже слышал не только от вас. Однажды я попал в очень сложные условия, и там мне даже силой пытались навязать ваши взгляды. Так вот что я вам должен сказать — для советского инженера не совсем безразлично, кто ему платит деньги. У него есть Родина. Мы все для нее работаем, будем работать и даже головы сложим, если это будет нужно. И когда-нибудь, когда ваши хозяева выбросят вас на улицу, потому что вы станете старым и уже не сможете работать или просто в вашей Америке произойдет очередной кризис, вот тогда, может быть, вы вспомните меня и мои слова. А сейчас нам не о чем говорить, и все эти разговоры я прошу прекратить.
— Я желал вам только добра, — сказал Кервуд.
На лице его появилось выражение обиды.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Валенс. Директор уже давно по достоинству оценил своего гостя. Он не сомневался в том, что Кервуд может оказаться шпионом, специально, подосланным к Крайневу, и поэтому держался осторожно. Правда, твердого убеждения у Валенса не было, но осторожность помешать не могла.
Поздоровавшись, Кервуд сказал:
— Мы тут спорили. Я уверял мистера Крайнева, что ему лучше работать в Америке. А он и слушать не хочет.
— Вот удивительная вещь, — иронически вздохнул Валенс.
— Действительно, — не заметил иронии Кервуд, — но надеюсь, он еще изменит свою точку зрения.
Валенс посмотрел на Крайнева и улыбнулся.
Они еще немного поговорили о том о сем, и Кервуд вышел.
Крайнев и Валенс остались вдвоем.
— Он ведет эти разговоры так, будто само собой разумеется, что советский инженер должен вдруг ни с того ни с сего податься к американцам.
— А что же ты хочешь? Он судит по себе, другого критерия у него нет.
— Да, но эти разговоры мне не нравятся.
Они помолчали немного, каждый придя к своему выводу. Потом Валенс сказал:
— Неумные они люди. Думают, что все можно купить. Одно слово — бизнесмены. Все же надо будет это принять во внимание. Что у нас нового сегодня?
И они углубились в работу.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Вера Михайловна проснулась среди ночи от лютого холода. Казалось, что она замерзла до костей. Еще неумного, и вся она превратится в камень. Темная безлунная ночь стояла над поселком, над разрушенным заводом, над целым миром. Чувство одиночества и беспомощности стало таким острым, что Соколова едва не заплакала.
Но плачь не плачь — слезы не помогут. Нужно как-то согреться. Иначе можно совсем замерзнуть. Соколова встала со своей ободранной тахты, ощупью прошла на кухню. Окна были целы, значит, если затопить, можно согреться. Но чем топить? Где взять спички? Все эти столь обычные в мирное время вопросы были возведены теперь чуть ли не в мировые проблемы.
Прежде спички всегда лежали в уголке за плитой. Смешно надеяться, что они могли остаться там. Соколова также ощупью протянула окоченевшую руку и чуть не вскрикнула от неожиданности: коробок спичек лежал на своем старом месте.
Эта неожиданная удача сразу придала энергии уже совсем обессиленной Вере Михайловне. Быстро разделалась она с остатками своей тахты, с ожесточением ломая сухие доски, словно они были ее лютыми врагами. Через несколько минут в плите уже пылал огонь. Соколова села у огня, наслаждаясь его ласковым, животворным теплом, и вскоре заснула тут же, около плиты.
Дед Котик, выйдя рано утром из ворот большого дома, куда он переселился, как только пришли фашисты, увидел над соседней трубой легкий синеватый дымок.
Дед удивился, но еще больше встревожился. Кто же это мог оказаться в брошенном поселке? Не вернулся ли кто-нибудь из прежних обитателей? Нет, такое предположение мало вероятно, жильцы этого дома давно уже строят самолеты на Урале. Но не узнать, кто там хозяйничает, дед Котик уже не мог.
Осторожно, как бы осматривая, все ли в порядке, он подошел к парадному того дома, где помещалась квартира Соколовой, постоял приглядываясь. Не заметив ничего подозрительного, поднялся наверх по лестнице. В подъезде стоял нежилой дух пустынности и заброшенности, и только с третьего этажа доносилась живая струя — чуть уловимый запах дыма.
Пользуясь таким безошибочным поводырем, дед Котик подошел к квартире Соколовой, постоял, прислушиваясь и размышляя, не скрывает ли какого-нибудь подвоха эта могильная тишина, и только тогда осторожно приотворил дверь.
В кухне, прижавшись спиной к теплой плите, сидела прямо на полу какая-то женщина. Голова ее была повязана платком. Дед Котик постоял присматриваясь. Что-то бесконечно знакомое показалось ему в этой беспомощной фигуре.
Прошло несколько минут. Дед все стоял неподвижно. Эта женщина, думал он, безусловно, не могла быть врагом, значит, ничего плохого не будет, если он разбудит ее.
Но будить Веру Михайловну не пришлось. То ли услышала она его дыхание, то ли почувствовала пристальный взгляд, но вдруг тревога сжала ее сердце, и женщина вскочила, словно смертельная опасность нависла над ней.
— Товарищ Соколова! — ахнул старик, всплеснув руками. — Как вы сюда попали? Узнаете меня? Я дед Котик! Дед Котик! Узнали?
Соколова узнала, и сразу же в ее груди как бы лопнула какая-то туго натянутая струна. Наконец-то хоть один знакомый человек! Наконец-то она не одна на этом страшном свете! К родному отцу не бросаются так горячо и страстно, как бросилась на шею к Котику Вера Михайловна. Она старалась произнести какие-то слова, но из ее горла вырывались только приглушенные рыдания. Руки ее сжимали шею старика. Соколова словно хотела убедиться, что это не сон, не бред, а действительно живой Котик стоит перед нею.
На глаза старика тоже набежала слеза; он был так растроган, что не мог говорить, но способности рассуждать не потерял. Он сразу понял, какой изнурительный путь пришлось пройти Соколовой, пока она очутилась в своей прежней квартире. И, конечно, оставаться тут нельзя. Дорога каждая секунда. Если дым увидел дед Котик, то могут увидеть и другие.
— Ну, Вера Михайловна, — сказал он, освободив свою шею из рук Соколовой. — Первым делом мы с вами отсюда сейчас уйдем, а то вы такой маяк над домом засветили, что весь поселок может переполошиться.