Только лишь когда мы уселись рядом, у меня нашлось время, чтобы выглянуть в окно на пустеющий перрон и охватить взглядом всех пассажиров внутри вагона. И вот тогда — разгадка пришла будто резкая вспышка — в один миг я понял, к какому же дополнению стремились все замеченные ранее перемены.
Когда я перебегал из освещенной сиянием части перрона в тот фрагмент станции, который оставался в тени, то еще видал манекенов, кое-где крутившихся между настоящими пассажирами. Это как раз они в основной массе спешили к эскалатору, ведущему наверх. Теперь же — в последней фазе этого систематичного обмена — все оставшиеся на перроне и занимавшие наш вагон пассажиры метро — все, без единого исключения, были людьми настоящими. И в тот же самый миг, когда я это заметил, необычное сияние переместилось с конца перрона и охватило всю центральную часть станции. Вагон со всем содержимым заполнился тем же освещением, которое так поразило меня в туалете.
Остановка поезда затягивалась более обычного. Казалось, что машинист тянет с отправлением, ожидая кого-то, кто еще сомневается: садиться в вагон или же оставаться на станции. Во время этого торжественного ожидания прихода чего-то необычного, такого, чего я и не осмелился бы предвидеть, окраска всех предметов заполнялась более глубокими тонами и получила сейчас полнейшую шкалу оттенков, сам же их рисунок — недостижимую на самых совершенных фотографиях резкость, и вот в момент самой интенсивной яркости в вагоне появилась фигура, к которой и относились все предыдущие приготовления: в наш вагон зашла девушка, которую я один раз — правда, про себя — назвал наркоманкой.
Она зашла и сонно огляделась по сторонам, Двери за ней закрылись. Тут она заметила свободное место у окна, напротив сиденья, которое занимали мы с Линдой, подошла и села.
Никто из присутствующих не обратил на девушку ни малейшего внимания. Поезд отправился от освещенной станции и въехал в темный тоннель. На Пассажирку Метро так никто и не глядел. В черных окнах были видны отражения безразличных лиц, которых не тронул ни заливший все блеск, ни эмоции, вызванные Ее присутствием.
Я уставился на собственные, судорожно сплетенные на коленях руки. Линда опять достала платочек. Сейчас она заслонила лицо клапаном сумочки и, поглядывая в зеркальце, поправляла макияж. При этом она что-то говорила, но голос ее доходил до меня как будто из-за звукопоглощающей стенки. Я не слыхал даже стука колес и грохота плененного в тоннеле эха. Я как бы находился в сурдокамере, что охватывала весь мир и колебалась в ритме ударов рвущегося из моей собственной груди сердца.
Первым реальным звуком, вторгшимся в мое сознание за время краткой поездки, был скрежет тормозов нашего электропоезда, въезжающего на следующую станцию. Я еще не успел хорошенько приглядеться к девушке, мне даже трудно было сказать, имелось ли в ней что-то необыкновенное вообще. Только я знал, что больше уже не подниму на нее глаз.
Потому что я — Карлос Онтена из Таведы, что ранее был движущимся элементом далекого фона, ныне живой, самый рядовой статист первого плана, сидя перед объектом интереса невидимой Камеры, фиксирующей в движении все ткани наших тел — на четыре минутки действия, в кульминационной точке своей жизни очутился в центральном круге света движущейся сцены и уже сыграл свою роль статиста первого плана, посаженного напротив актрисы.
Так пролетели четыре минуты — одно мгновение и, в то же время, целый век — за которые поезд обычно проходил расстояние между двумя соседними станциями — на Двадцатой и Тридцатой Улицах.
Линда жила на Двадцать Девятой Улице, то есть, сейчас нам надо было выходить, только я, своими силами, не мог сдвинуться с места. И все так же я не осмеливался взглянуть на актрису. На своей руке я почувствовал ладонь Линды. Парализованный чувством невообразимой в прежнее время бессмысленности, я позволил ей вывести себя из вагона, хотя именно мне следовало бы придержать ее, так как она была более пьяной.
Я вышел из вагона и остановился возле самых дверей. Сейчас я отчетливо осознавал свое пребывание на краешке сцены и уверенность в окончании эпизода, венчавшего собственную жизнь. И в то же время я чувствовал, что этот незаметный шажок, с помощью которого я перенес тело из вагона на перрон — это самый фальшивый шаг в моем новом бытии. Меня еще до сих пор заливал необычно яркий свет. Только мне уже было ясно, по какому пути направится моя судьба потом. Я знал, что через несколько мгновений световое пятно углубится в тоннель и навсегда пропадет в лабиринте улиц огромного города. А когда это произойдет, все, что до нынешнего момента я принимал за истину и красоту окружавшего меня мира — по контрасту с тем, таинственным сиянием — заслонит туман безнадежности, зальет леденящий полумрак далекого фона и единообразная серость декораций.
Линда стояла на одной ноге.
— Черт! Ну я и тяпа. Карлос, подай мне руку, а то я упаду. Я на что-то напоролась.
На перроне, под самой дверью вагона валялась разбитая бутылка. Линда вытаскивала из голой подошвы стеклянный осколок. Этой случайностью — и это я сразу же отгадал — хитроумный Сценарист указывал на нужное ему направление развития маргинального действия в написанном специально для меня эпизоде.
«Я не люблю ее», — сказал я сам себе. И я уже был в этом уверен. Но, чтобы усилить уверенность в том, что это так и есть, еще раз — в мгновение секунды — я призвал в памяти чувство наслаждения, рисующееся на лице у Линды в тот миг, когда ее обнимал пластмассовый соблазнитель — образ более выразительный, чем вид крови на ее босой ноге.
Двери закрылись, разделяя нас. Я вновь стоял в отъезжающем вагоне. Теперь я был хозяином своей судьбы — Кем-то, кто смог изменить сценарий заранее спланированной пьесы. И потому, глядя теперь на Линду, покачнувшуюся и усевшуюся на перроне, по счастью, далеко от театрального реквизита в виде роковой бутылки — я испытывал триумф, в то время, как внутренний голос, глухой ко всем аргументам, ревом тревожной сирены предостерегал меня, что я вышел за рамки собственной роли.
Я прошел в вагон и уселся на свое прежнее место.
Глава 12
Результатом накопленного на съемочной площадке опыта стало то. что я перестал верить, будто умственная отсталость или психическое заболевание, спиртное в крови, завышенное самомнение, чрезмерное любопытство, безумная любовь или желание отомстить не позволяют кому-либо не услыхать голоса, который во время представления руководит его поступками, и что на сцене иногда появляются статисты и актеры, не имеющие систем самоконтроля, а следовательно — персонажи беспомощные и — что за этим следует освобожденные от ответственности за фальшивые элементы игры в представляемых ими ролях.
Я продолжал всматриваться в собственные колени. Физическая близость Пассажирки Метро лишила меня воли: даже сейчас, вдохновленный успехом предыдущей «операции» — я был не в состоянии предпринять какой-либо инициативы, которая бы привела к знакомству с ней и, возможно — в дальнейшей перспективе — к нашему духовному сближению. Хотя — и это я упрямо подчеркивал про себя — во главе черного списка всех возможных причин моего позорного бегства с перрона и находилось кратковременное ослепление ненавистью, жажда мести и потребность спасения мужского достоинства после измены Линды, фактически же моими поступками управляло дичайшее соединение множества причин: спиртное в крови, завышенное самомнение, чрезмерное любопытство, а так же — только это уже походило на насмешку — любовь с первого взгляда.
В голову приходили совершенно шальные мысли: я серьезно размышлял, в каком разрезе могла бы установиться равноправная игра между полярными персонажами снимающегося суперфильма — между актрисой с одной, и статистом с другой стороны. Но чем сильнее желал я привести к соединению наших судеб, с тем большей четкостью видел и разделяющую нас пропасть. Мы принадлежали к различным планам: она была Персонажем, а я — всего лишь фрагментом ее фона, она жила под лучом сияния, падающего на самую средину сцены, а я — в далекой перспективе дальнего плана или же у полутемного края, во всяком случае, там, где редко когда остановится Взгляд, заинтересованного действием Зрителя.
Под влиянием подобных мыслей я понял: для того, чтобы сопровождать девушку на съемочной площадке, мне следовало немедленно преобразиться из статиста в актера, поскольку теоретическая возможность того, что фрагмент меняющегося фона, каким я был до сих пор, мог бы стать партнером героини фильма — была, понятное дело, совершенно исключена.
До решительного вывода («теперь или никогда») я додумался в течение первой минуты поездки в направлении Кройвен-Центральный. В следующие несколько минут — я пытался найти какой-нибудь повод, чтобы познакомиться с Пассажиркой. К сожалению, как часто и бывает, ничего умного в голову мне не приходило. Как всегда и повсюду в подобного рода случаях (когда цель искусственно возносится на недостижимую высоту) проблема первого же предложения устанавливала уровень внутреннего сопротивления, пропорциональный величине эмоциональной заинтересованности.
Но это же первое предложение — какое угодно — пробило бы мне дорогу к участию в сюжете фильма. В том-то и оно! Удавалось ли кому-нибудь с помощью каких-то случайных первых слов выйти на первый план вечной жизни? Я уже хотел было обратиться к девушке с каким-то замечанием, касающимся событий в туалете, но тут же прикусил язык. Если бы я напрямик спросил ее про название наркотика или же о том, сколько времени она его уже принимает, то поступил бы как ужасный грубиян: в самом лучшем случае, она посчитала бы меня шпиком, что привело бы, вместо нашего сближения, к неприятному инциденту, разыгравшемуся где-то в стороне главного действия.
Правда, оставалась еще одна — приятная каждой женщине — возможность обратить внимание девушки на ее несомненные внешние достоинства. Только похвалу следовало бы облечь в несколько преувеличенную, следовательно, не вполне справедливую, форму, что дало бы ей возможность для не слишком жесткой самообороны. В таком случае, в словесном споре — от одной реплики к другой — разговор мог принять головокружительный темп. На фабрике я часто бывал свидетелем подобного рода знакомств. Только здесь — в забитом людьми вагоне — играя роль пьяненького соблазнителя,