Проснулся Кирилл среди ночи. Он подумал сначала, что мама будит его, чтобы успокоить Антошку. А оказалось — Митька. Он осторожно толкал Кирилла в спину, шептал в самое ухо:
— Кир… Кир…
— Ты что, Маус?
— Кир, давай выйдем, а?
— Куда? Зачем?
— Ну выйдем…
Кирилл понял наконец: Митьке очень надо выйти из палатки, но он боится один. Ох ты, горюшко…
— Ладно, пошли, — пробормотал Кирилл.
Они выбрались из сонного тепла, и свежий воздух показался Кириллу зябким. Митька тоже стал ежиться и поджимать то одну, то другую ногу. Кирилл взял его за теплое плечо. По влажной траве они пошли к ближним кустикам. У самых кустов Митька освободил плечо, нерешительно оглянулся на Кирилла, сделал еще два шага в чащу и торопливо зажурчал там. Кирилл снисходительно усмехнулся и, чтобы Митьке не было страшно, стал тихонько насвистывать: "Капитан, капитан, улыбнитесь…"
Через несколько секунд Митька подбежал.
— Никто тебя там не укусил? — сурово спросил Кирилл. — И когда твои глупые страхи кончатся?
Митька вздохнул, ухватил Кирилла обеими ладонями повыше локтя, подумал и сказал:
— Скоро, наверно…
Они пошли рядышком к палатке. Но шагов через пять Митька вдруг остановился и прошептал:
— Смотри, как в книжке…
— Что? — не понял Кирилл.
— Ну, все… вокруг. У меня книжка есть со сказками, и там такая картинка.
Небо было сиреневым, с еле заметными звездочками. Верхушки сосенок в этом небе казались черными, будто нарисованные пушистой кисточкой, которую макнули в тушь. Сильно опрокинутая половинка луны висела над верхушками: заберись на сосну — дотянешься… Вполне-вполне могло случиться, что в этой темной чаще, под таким хитровато-молчаливым месяцем вдруг проснется, шумно переступит громадными куриными ногами и заскрипит замшелая избушка с неярким перекрещенным окном…
Однако Митьке говорить про избушку не стоило. Кирилл сказал:
— Это же хорошая сказка. В ней всякие добрые чудеса. Ты не бойся.
— А я не боюсь… если с тобой, — заверил Митька-Маус и плечом прижался к руке Кирилла.
— Холодно?
— Не-а… Пойдем посмотрим на наш корабль.
Кирилл вдруг заметил, что в самом деле уже не холодно. И спать совсем не хотелось.
Они вышли на склон. За редкими соснами лежала бухта. Вода отражала небо — светлая, как запотевшее зеркало. "Капитан Грант" казался таким же черным, как деревья. На палубе рубки видны были два силуэта, и даже сюда, на склон, доносился громкий шепот. Это Юрки отводили душу после долгой молчаливой ссоры.
Кирилл с Митькой спустились на кромку берега и вошли по щиколотку в теплую, будто подогретую на плитке, воду.
— Эй вы, чего не спите? — окликнул Кирилл.
— Мы на вахте, — объяснил Юрка Кнопов.
Из рубки донесся сердитый голос Деда. Дед хотел знать, скоро ли кончится топанье по палубе, шастанье по берегу, громкое шептанье, переклички и все прочее, что мешает спать порядочным людям.
— Не хочется спать! — громко объяснил Митька. — Мы гуляем. Давай еще посидим у костра! Иди к нам!
Дед сказал, что он сейчас придет, но сидеть после этого Митьке будет очень неудобно и спать придется на животе.
— Нет, правда! — настаивал Митька. — Давайте еще посидим!
— Будешь ты спать, обормот?
— А ты мне споешь колыбельную?
Дед выбрался из рубки и, плюхая по воде, побрел к берегу. На ходу он обещал Митьке такие ужасы, что вся средневековая инквизиция побледнела бы от восхищения и зависти.
Кончилось, однако, тем, что опять развели костер, вскипятили чайник, выпили по две кружки земляничного навара и уговорили Деда взять гитару.
— Колыбельную тебе? — спросил он у Митьки.
— Лучше про туристов, — сказал Валерка. — Смешную.
— Понятно, — отозвался Дед и стал смотреть в огонь. Он довольно долго так смотрел. Потом тронул струны, и они загудели в незнакомом сдержанном марше. Дед запел без всякой улыбки, глуховато и даже сумрачно:
Помиритесь, кто ссорился,
Позабудьте про мелочи,
Рюкзаки бросьте в сторону -
Нам они не нужны.
Доскажите про главное,
Кто сказать не успел еще.
Нам дорогой оставлено
Полчаса тишины…
Стало тихо, угли только потрескивали. Кирилл напряженно ждал: в песне было что-то знакомое и беспокойное. Будто это не только песня.
От грозы черно-синие,
Злыми ливнями полные,
Над утихшими травами
Поднялись облака.
Кровеносными жилами
Набухают в них молнии,
Но гроза не придвинулась
К нам вплотную пока…
Дали дымом завешены -
Их багровый пожар настиг,
Но раскаты и выстрелы
Здесь еще не слышны.
До грозы, до нашествия,
До атаки, до ярости
Нам дорогой оставлено
Пять минут тишины.
Потом Кириллу не раз придется петь эти слова, и всегда у него будут холодеть руки и щеки. Но в первый раз, у костра, нервный холод обжег его так, что остановилось дыхание.
…До атаки, до ярости,
До пронзительной ясности
И, быть может, до выстрела,
До удара в висок -
Пять минут на прощание,
Пять минут на отчаянье,
Пять минут на решение,
Пять секунд на бросок…
Лица были оранжевыми от огня, а огонь был как флаг "Капитана Гранта" на штормовом ветру.
Митька приткнулся к Кириллу и положил ему на колени кудлатую голову. Замер.
Дед резче ударил по струнам и закончил последний куплет:
…Раскатилось и грохнуло
Над лесами горящими,
Только это, товарищи,
Не стрельба и не гром -
Над высокими травами
Встали в рост барабанщики.
Это значит — не все еще,
Это значит — пройдем.
И опять тихо сделалось. Даже неяркий желтый месяц опустился к самой земле и слушал тишину, похожую на эхо песни.
— Вот это колыбельная! — шепотом сказал Юрка Кнопов.
— Откуда она? — спросил Саня.
— Издалека, — сказал Дед. — Я слышал ее в комсомольском лагере под Петрозаводском, давно еще. Но и там не знали, кто ее сочинил.
"Это почти про нас, — подумал Кирилл. — Как мы сегодня… Не совсем про нас, но похоже…"
Дед сидел, задумавшись и поглаживая гитару, как добрую собаку. "Он больше всех боялся сегодня, — подумал Кирилл. — Во-первых, за весь экипаж, во-вторых, за своего Митьку, который был впереди… Митька заслужил такую колыбельную…"
— А почему… — начал Кирилл и замолчал. Он хотел спросить, почему Дед не пел эту песню раньше. Не спросил, понял. Надо было иметь право на такую песню.
Теперь они имели это право.
— Давай еще раз, — попросил Кирилл.
— Что ж, давай, — просто и охотно сказал Дед.
Кирилл сел с ним рядом. Он не чувствовал ни капельки смущенья, никакой нерешительности, он хотел петь. Он сейчас словно целиком состоял из этой песни. Два голоса — глуховатый и ясный — слились в первой фразе:
Помиритесь, кто ссорился…
Юрки, сидевшие рядом, еще плотнее придвинулись друг к другу.
Глава 10
— Так… Просто песня, — сказал Кирилл Женьке, когда они шли от оврага после встречи с Чирком. — А почему ты спрашиваешь?
— Она незнакомая какая-то. И хорошая… Ты ее поешь хорошо.
Вот сейчас Кирилл почему-то смутился, хотя Женька не первый раз хвалила его пение. И от смущения заговорил сердито:
— Ты, смотри, не вздумай болтнуть про Чирка.
— Не вздумаю, — рассеянно сказала Женька. — А ты не притворяйся суровым, ты не такой.
— А какой? — растерянно спросил Кирилл.
— Ну… я не знаю.
— Не знаешь, а влюбилась в третьем классе, — пробормотал Кирилл. Он хотел быть язвительным, но, кажется, покраснел.
— В третьем классе все было проще, — серьезно проговорила Женька. — В третьем классе ты пел песни про Чебурашку, а не такие, как эта… "Колыбельная".
— Это песня про то, как люди боятся, — вдруг сказал Кирилл. — Знаешь, бывает так: ветер, огонь, гроза. Люди боятся, но идут.
— Куда?
— "Куда"… — усмехнулся Кирилл. — Куда надо. Ясно, что не кошельки таскать!
— Ну вот, — огорченно сказала Женька. — Сам заступился за Чиркова, а теперь…
— А я не про него…
— А про кого?
— Вообще…
— Странный ты, Кирилл.
— Почему?
— Не знаю… Ты похож на Тиля Уленшпигеля.
— Перегрелась ты на солнышке, — сказал Кирилл и представил себя со стороны, как в зеркале.
— Нет, в самом деле. Такой же худой, и волосы… И… какой-то отчаянный. У тебя тоже пепел стучит в сердце?
— Да ну тебя, — пробормотал Кирилл и от большого смущения брякнул: — Ничего у меня не стучит. Урчит только — в животе от голода.
Тут же он понял, что сморозил глупость, и торопливо проговорил:
— По-моему, это ты отчаянная. Так носишься на велосипеде. Я даже не думал, что ты так можешь.
— Что ты! — обрадованно сказала Женька. — Это я с перепугу. Знаешь, как я перетрусила, когда в овраг скатывались!
— Ну вот, — сказал Кирилл. — Значит, эта песня и про тебя… Ну, пока…
Они стояли на углу улиц Грибоедова и Мичурина, и надо было расходиться.
— До свидания, — сказала Женька и, глядя Кириллу в глаза, протянула узкую ладошку с плотно сжатыми пальцами. Кирилл осторожно взял эти пальцы и вдруг спросил:
— А на кого я был похож в третьем классе?
— На себя самого, — без улыбки ответила Женька. — Ну, до завтра.
Они разошлись, немного встревоженные странным своим разговором, но в общем-то почти беззаботные и уверенные, что сегодняшний день больше не принесет никаких сложностей. Они еще не знали, что школьные заботы не кончились.
Когда Женя вернулась домой, мама сказала:
— Наконец-то! А у нас Ева Петровна…
А Кирилл медленно ехал по обочине и увидел Зою Алексеевну, которая с тяжелой сумкой шла по краю тротуара.