Я уже открываю рот, чтобы попросить у Рейган прощения, но она меня опережает:
– Спасибо, что загубила наш поход. – Потом машет в сторону Леннона и добавляет: – Собирайте манатки и катитесь отсюда на пару ко всем чертям. – Потом поворачивается, чтобы уйти, но в последний момент останавливается: – Да, кстати, весной, после олимпийской акции по сбору денег в Беркли, твой гнусный папаша пытался затащить в постель мать Мишель Джонсон. Я не говорила об этом моей маме, потому как в этом случае она перестала бы покровительствовать придурочной клинике твоих родителей, но теперь скажу обязательно, даже не сомневайся.
Время замирает. Я не двигаюсь, не дышу и даже не моргаю. И понимаю, что плачу, только когда чувствую, как по щекам катятся горячие слезы. Еще на какую-то секунду застываю на месте, чтобы что-то ответить, но не могу.
В голове царит пустота. Мне просто хочется, чтобы все исчезло. Рейган. Бретт. Леннон. Этот турпоход, обернувшийся для меня полным прахом.
Мой отец.
Все это мучительно застревает в горле, не в состоянии найти выход. У меня такое чувство, будто я тону, а крохотные пираньи вгрызаются в кожу и кусками рвут в клочья мою гордость. А поскольку мы стоим в затерянном краю во тьме ночи, а вокруг разгуливает голодный медведь и только Бог знает кто еще, делаю единственное, что мне по силам, – ухожу в свою палатку.
В свете луны едва разбираю дорогу. Здесь, похоже, намного темнее, чем в городе. Но потом, только чудом не свернув шею, спотыкаясь о камни и коряги, я кое-как все же забираюсь в палатку и застегиваю молнию, отгораживаясь от остальных ребят. В качестве замены злобно хлопнуть дверью – типа, получите! – жест не самый эффективный, особенно когда до меня доходит, что издали доносятся голоса. Слов я разобрать не могу, но иллюзию оторванности от мира они разрушают напрочь.
Если крапивница и до этого мне здорово досаждала, то теперь точно разойдется не на шутку. Я шарю в рюкзаке, достаю таблетки против аллергии и принимаю две – насухо, не запивая. Измученно выдыхаю, ложусь спиной на спальный мешок и пялюсь во мрак. Земля подо мной твердая и холодная, я чувствую, как в бедро упирается острый камень.
В голове все крутится и крутится ссора, от произошедшего я превращаюсь в одну сплошную рану. Потом появляется отец. Неужели в Мелисса Хиллз о нем знают все до последнего? Неужели только мы с мамой блуждали в потемках? Господи Иисусе! Какие же мы дуры. В грудь вонзается острая боль опустошения. Мне хочется, чтобы здесь сейчас оказалась мама, чтобы я могла с ней поговорить. Или чтобы она поговорила со мной.
Стену палатки треплет ветер, я снимаю очки и забираюсь в спальный мешок. Внутри царство искусственных запахов, таких как нейлон и пластмасса. Может, я слишком сильно его застегнула? Может, откинуть обеспечивающий доступ воздуха клапан? А что, если медведь вернется и учует меня здесь точно так же, как унюхал печенье Бретта?
Я решаю, что это уже неважно. На меня вдруг накатывает страшная усталость. Бессонная прошлая ночь. Ранний подъем. Потом весь этот пеший поход. Антигистаминные препараты. Я чувствую, что балансирую на грани сна и через мгновение отказываюсь от дальнейшей борьбы. Просто позволяю ему принять меня в свои объятия.
А когда просыпаюсь, в палатке холодно, брезжит бледно-серый свет. Пальцы и нос превратились в мороженое на палочке, а попытавшись сдвинуться с места, я понимаю, что уснула в одежде. При этом ничего не сделала с камнем под палаткой, и теперь мое бедро чувствует себя так, словно я что-то сломала.
В довершение всего мне снились странные сны о Ленноне. Очень свихнутые и эротичные. Он убивал медведя и… боже праведный, ну почему у меня в голове все так перепуталось? Это, наверное, из-за слов Бретта, который вечером сказал, что Леннон по мне сохнет. Что совсем глупо, потому как Леннон по мне и не думает сохнуть. Да и потом, с какой стати сохнуть ему, если от безответной любви страдаю я. Это я сохну. Это он меня бросил, а не я его.
Больше всего мне хотелось бы одного – свернуться калачиком в спальном мешке и снова уснуть, чтобы направить эти сны в другое русло, далекое от всякой эротики. Но я сажусь, присматриваюсь к крапивнице – она никуда не делась, хотя ситуация под контролем, – и вскоре понимаю, что мне надо пописать.
Скверно. В палатке достаточно места, чтобы скрючиться и никуда не ходить, но на деле оставаться нельзя, поэтому я копаюсь в рюкзаке в поисках необходимых принадлежностей и очков, расстегиваю «молнию» и выбираюсь на свободу.
Вокруг тихо. Стоит серый рассвет, но на востоке среди деревьев скользит золотистый, под цвет бархатцам, свет. Сыро. Когда я иду, в ноздри набивается тонкий запах сосны. Мне еще никогда в жизни не приходилось быть до такой степени настороже. Я на грани, думаю о медведе, каждый раз, когда кричит птица или шуршит листок, мой взгляд сразу же мечется в ту сторону. Никого не видно. Ни медведей, ни людей. Лишь съежившаяся скорлупа палатки Бретта неподалеку от той, которую поставила Рейган.
Забежав в лес и облегчив ноющий мочевой пузырь, я устало тащусь обратно в лагерь и в этот момент замечаю на противоположном берегу речки какое-то движение. В душе мучительной тревогой отзывается вчерашняя ссора, и я страшусь увидеть Рейган или Бретта. Еще несколько панических ударов сердца, антигистаминный туман перед глазами рассеивается, и я узнаю Леннона в черной толстовке. Он переходит по каменному мосточку на этот берег, на поясе в чехле у него топорик, в руках – охапка хвороста. Заметив меня, он на миг поднимает руку, и я поистине удивляюсь, какое испытываю облегчение, когда его вижу.
Перестань думать об этих эротических медвежьих снах.
Леннон направляется к гранитному убежищу, где мы с ним и встречаемся. Он сваливает собранный им хворост у ямы для костра. А когда поворачивается ко мне спиной, я блуждаю взглядом по джинсовой куртке, надетой поверх толстовки. Она усеяна заплатками со сценками из фильмов ужасов и покрытыми эмалью шишечками в виде надгробий и отрезанных частей тел. Некоторые вещи в жизни никогда не меняются.
– Привет, – говорю я, – такое ощущение, что мы с тобой здесь одни, правда?
– И да, и нет.
Он присаживается перед ямой на корточки и складывает в нее сгнившее сухое дерево, кору и опавшие листья.
– Что значит «и да, и нет»?
– У тебя что, похмелье? – спрашивает он, бросая на меня беглый взгляд. – Ты как-то медленно говоришь.
– Это все антигистаминные таблетки.
– А, понятно. Суровые лекарства. Приступ крапивницы?
– Типа того. Так что значит твое «и да, и нет»? – повторяю я, оглядывая лагерь.
– Посмотри вон там, на медвежьих сейфах.
Они расставлены в ряд у валунов, на которых мы сидели, вместе с походной кухонной утварью. Потом мой взгляд падает на полоску туалетной бумаги, придавленную камнем. На ней что-то написано – послание, по-видимому, – карандашом для подведения глаз. Почерком Рейган. Я поднимаю камень и читаю: Домой добирайся сама.
Я перечитываю записку Рейган опять и опять, но никак не могу уловить ее смысл. Неужели они?.. То есть мы…
– Они нас бросили, – наконец произносит Леннон. – Все?
– Все.
– Не понимаю, – говорю я, – и куда они ушли? Он аккуратно складывает сухие веточки вокруг растопки, придавая им форму вигвама:
– Обратно на гламурную турбазу.
– Они так тебе сказали?
– Когда ты вечером вернулась в свою палатку, Рейган и Бретт поссорились.
Леннон не поднимает глаз, усиленно притворяясь, что занят делом, но поза его тела явно выражает… дискомфорт.
– Если в двух словах, он сказал, что этот поход обернулся для него слишком большой драмой. Рейган согласилась, и они решили возвратиться домой.
Это что, шутка? Ну конечно же шутка, да? Он осторожно кладет поверх прутиков ветки побольше:
– Рейган хотела выступить прямо ночью, но это было бы безумием. Нам с Кендриком пришлось уговорить ее остаться до рассвета и потом пойти всем вместе. Ранним утром мне словно послышались какие-то голоса, но говорили совсем тихо, и я опять уснул. А когда проснулся и оделся, их уже не было.
Он говорит серьезно. Это не шутка.
У меня кружится голова, я сажусь на валун:
– Они нас бросили? И Саммер с Кендриком тоже?
– Перед тем как я пошел вечером спать, мы с Кендриком говорили о том, сколько будет стоить арендовать на гламурной турбазе машину, чтобы они с Саммер могли поехать в загородный домик его родителей в долине Напа; это последнее, что мы с ним обсуждали. – Леннон отряхивает руки и выуживает из кармана джинсов зажигалку. – Но я не думал, что они просто так возьмут и уйдут.
– Без нас?
– Бретт оставил мне записку в той самой упаковке печенья, которую сожрал медведь. Главным образом сказал в ней, что нам всем, чтобы не усугублять драму, лучше разделиться, и добавил, что я сумею найти обратный путь. Потом, рядом с твоей палаткой, я нашел записку Рейган: Домой добирайся сама. – Он машет рукой на берег реки. – Они оставили изодранную палатку Бретта и ворох припасов. Рейган, надо полагать, официально объявила поход оконченным. С ее стороны было очень мило оставить нам разгребать весь этот бардак.
– Давно они ушли? Может, мы еще можем их догнать?
Ну почему, почему он ничего не предпринимает, а лишь спокойно разводит огонь?
– Зори, – отвечает Леннон, – если на рассвете я действительно слышал их голоса, когда они уходили, то ребята в пути уже несколько часов. Нам никогда их не догнать.
– Ты мог меня разбудить! Мы могли бы сразу за ними броситься!
– Да я сам встал минут пятнадцать – двадцать назад. Как ты не понимаешь? Мы в любом случае опоздали бы на час. И когда вышли бы к парковке…
Они бы уже уехали.
Ладно. Не надо паниковать. Просто подумай. Составь новый план. Так, что нам теперь делать? Чтобы добраться сюда от парковки, нам понадобилось четыре часа. Плюс еще час езды до гламурной турбазы, где можно будет взять такси или сесть в автобус, чтобы вернуться домой. Но машины у нас нет.