Санни и Мак, уже одетые, сидят за кухонным столом и просматривают заголовки новостей на планшете с разбитым экраном.
– Доброе утро, – жизнерадостно произносит Санни, – как спала?
– Как убитая.
– Отлично, – говорит она, встает и обходит кухонную стойку. – Как насчет немного подкрепиться?
– Если можно. Я голодна как волк.
– У тебя ведь не появилась аллергия на яйца или свинину, правда? – косит на меня глазами Мак.
– Пока никто не готовит мне что-нибудь из креветок, я в полном порядке.
– Тьфу ты! – произносит Мак в приступе притворного отчаяния. – Неужели я до конца жизни не смогу загладить свою вину?
– Тухлые креветки, – весело кричит нам Санни, маяча по ту сторону плиты.
Я протяжно вздыхаю и усаживаюсь рядом с Мак:
– Как же мне вас не хватало.
– Нам тебя тоже, – заверяет она меня, толкая плечом.
Санни ставит передо мной тарелку с яичницей, беконом и тостами, я наливаю себе кофе из стоящего на столе кофейника и спрашиваю:
– От Леннона сегодня утром сообщений не было?
В моем голосе слышится надежда. За ночь я зарядила телефон, но он мне ничего не присылал.
Мак поднимает чашку с кофе:
– Авани обещала прислать эсэмэску, когда они будут уезжать. Я попросила ее передать ему, что ты у нас.
Ее слова меня радуют, но я чувствую себя потерянной и изолированной от него. Когда оказываешься на другом конце провода неработающего телефона, возникает странное ощущение. Когда на связь не могли выйти со мной, мне было лучше.
Не уверена, что причиной всему цивилизация, но теперь, когда я оказалась здесь, ко мне вернулась щемящая необходимость постоянно находиться с ним в контакте. Если Леннона нет рядом, ему хотя бы нужно отправить эсэмэску.
Преодолевая желание без конца проверять и перепроверять телефон, я вместо этого отвечаю на вопросы Санни и Мак о походе. Они пытливо расспрашивают меня, я о многом им рассказываю… но не обо всем. У меня такое ощущение, что им прекрасно известно, чем мы с Ленноном занимались в лесу; они без конца улыбаются, от чего я немного смущаюсь и останавливаюсь не столько на секс-расслабухе, сколько на тех моментах, когда вопрос стоял о жизни и смерти. Когда я описываю им грозу, в дверь звонят. Санни идет открыть, несколько мгновений с кем-то говорит, потом негромко просит меня выйти в коридор.
– Это тебя, – шепчет она.
Я смотрю через коридор на приоткрытую парадную дверь:
– Это мама?
Санни качает головой:
– Иди. Все будет хорошо. Если понадобимся, знай, мы рядом.
Я в страхе тащусь к двери и открываю ее. Лицо, которое взирает на меня, знакомо, хотя увидеть его я не ожидала: привлекательный кореец лет пятидесяти, с короткими волосами, седыми на висках и черными на затылке.
– Дедушка Сэм? – удивленно тяну я, вконец сбитая с толку.
– Зори, – говорит он, тщательно произнося звуки. Потом выстреливает череду непонятных предложений, судя по всему, решительных и твердых.
– Ты же знаешь, я не понимаю по-корейски, – звучит мой ответ.
Я могу сказать «привет» (аньен-хасее), «пожалуйста» (осо) плюс несколько отдельных слов, которыми мама пользуется, когда владелец «Пицца делайт» пытается завысить цену за дополнительные ингредиенты. Иногда могу понять, что говорят актеры в ее любимых корейских драмах, особенно когда мы смотрим несколько серий подряд, но не более того.
Дедушка Сэм, со своей стороны, в основном понимает английский. Просто плохо на нем говорит. От него можно услышать «хорошо», «да» и «нет», но ничем другим голову он себе не забивает и по этой самой причине, общаясь со мной, предпочитает смайлики.
В данный момент он поднимает голову и что-то шепчет, обращаясь к небу. Потом тяжело вздыхает и машет мне рукой, приглашая идти за ним.
– Хорошо? – говорит он.
– Хорошо, подожди.
Я бегу обратно в дом, хватаю свои вещи, а когда Мак спрашивает меня, что происходит, отвечаю ей:
– Понятия не имею.
Они заверяют меня, что все будет хорошо, я выхожу на улицу, где меня ждет дедушка Сэм. Он молча ведет меня через тупик, нежно положив на спину руку. Все так же что-то говорит мне на корейском, но теперь уже выглядит не таким расстроенным. Пытается меня в чем-то убедить, но когда я вижу маму на заднем сиденье его сверкающего седана «ауди», у меня возникает ужасное предчувствие.
– Что происходит? – спрашиваю я.
Мама смотрит куда-то в сторону. Она что, избегает меня? А как же ее вчерашние обещания? Она сказала, что не бросит меня.
Дедушка Сэм показывает на нашу входную дверь, что-то приказывает мне по-корейски и говорит:
– Хорошо?
– Нет, здесь не останусь, – в отчаянии говорю я. – Возьмите меня с собой.
– Да, – отвечает он, в его голосе слышится раздражение.
– Что значит это «да»? «Да» в том смысле, что я могу ехать с вами? Что «да»?
Не успевает он выдать мне очередную сердитую тираду, входная дверь нашей квартиры распахивается и выпускает наружу поток бранных слов, которые я понимаю очень даже хорошо. Единственное, льются они изо рта моей миниатюрной корейской бабушки и от этого звучат еще хуже, главным образом представляя собой креативные словосочетания с участием животных.
Эстер Мун никогда не ругается. И никогда не кричит, так что я тут же понимаю – мы на неизведанной территории. Она ведет с собой Андромеду на поводке и плавно переходит от злости до детского сюсюканья в адрес собаки, чтобы уговорить ту сойти с крыльца. Непонятно, кому из них труднее двигаться: старой хаски или же женщине на высоченных шпильках и в дизайнерской юбке, которая сидит на ней как влитая.
Дедушка зовет ее, она поднимает голову:
– Зори! Ну слава богу. Иди собери вещи и попрощайся с отцом, с этим засиженным мухами собачьим дерьмом.
Как я уже говорила, в отличие от дедушки Сэма, она говорит по-английски просто прекрасно.
– Что происходит, бабушка Эстер?
– Вы с Джой какое-то время поживете у нас, – лучезарно заявляет она, почесывая Андромеде голову, когда собака пытается лизнуть ее юбку.
Бабушка Эстер у нас корейская собачница. Собак у нее три, две породы французский терьер и одна – бостонский. Они с неизменным восторгом шествуют за ней по дому, будто свита.
– Ах ты, моя лапочка, – воркует она с Андромедой, – ох и повеселишься ты с моими девочками.
Моя голова принимается осмыслять происходящее.
– Мы что, едем в Окленд?
– Нет, летим в отпуск на Бали, – язвительно говорит она. – Ну конечно, в Окленд. Ты в порядке?
Она оставляет собаку в покое, окидывает меня внимательным, оценивающим взглядом и разглаживает своими деликатными пальчиками мои локоны.
– Не знаю, – искренне отвечаю я.
– Ну ничего, все будет хорошо. Я приготовлю тебе курицу и рисовый суп.
По правде сказать, в качестве движущего мотива это очень даже серьезно. Бабушка Эстер изумительно готовит. Причем делает это тоже на каблуках.
Дедушка Сэм… о чем-то меня просит. О чем именно, я сказать не могу, потому что он слишком быстро говорит.
Я перевожу взгляд с него на нее и обратно:
– Что?
Бабушка Эстер показывает дедушке язык.
– Не обращай на него внимания. Ему не терпится вернуться домой, чтобы посмотреть свой футбол. Не торопись. Мы будем ждать в машине.
Она сюсюкает с Андромедой, потом направляется к седану и мило добавляет, бросив через плечо:
– А если твой отец, эта свинячья падаль, попытается уговорить тебя остаться, скажи, что мы обратимся в суд и оформим над тобой опекунство.
О господи!
Дедушка Сэм тихо про себя посмеивается, хлопает меня по спине и идет за ней к машине. Я остаюсь одна, хотя на самом деле мне этого совсем не хочется. Такое ощущение, что мне сейчас предстоит войти в проклятый дом, битком набитый вурдалаками, которые только и ждут, чтобы на меня наброситься.
Набравшись решимости, переступаю порог нашей гостиной. Он здесь, глаза покраснели, взор затуманен. Выглядит так, будто ему только что сообщили о чьей-то смерти. Контуженный. Смертельно бледный. Неспособный что-либо понимать.
Очаровательного, уверенного в себе Бриллиантового Дэна в этом доме больше нет.
– Привет, – осторожно говорю я.
– А, Зори, – говорит он и садится на наш диван.
– Что происходит? Он трет лоб:
– Хороший вопрос. Я и сам толком не знаю. Что тебе сказала Эстер?
– Что я несколько дней поживу у них.
– И все?
– Да, больше ничего.
Он кивает и кладет на колени руки, будто собираясь с мыслями. Потом натянуто мне улыбается:
– В общем… мы с мамой, наверное, разведемся. Хотя точно это еще не решено. В подробности вдаваться не буду, впрочем, ты в любом случае не захочешь их слушать. Кое-что ты уже слышала этой ночью, так что не думаю, что это для тебя сюрприз…
– Пап, в последние две недели у нас только сюрпризы и были.
– Нуда.
И все? Больше он ничего не собирается мне сказать? Типа: «Слушай, я спал с кем только можно и в результате от нашей семьи осталась одна фикция. Думал, что лишь выпущу кишечные газы, но неожиданно обделался». Ну же, давай. Скажи что-нибудь.
Между нами повисает молчание.
– Почему? – наконец спрашиваю я.
Он медленно качает головой:
– Тебе не понять.
– Я понимаю больше, чем ты думаешь.
Когда он отводит глаза, я думаю о вчерашних словах Джой – что отец до сих пор, спустя все эти годы, не может справиться со смертью моей родной мамы. Вчера они прозвучали для меня всего лишь удобным предлогом, но теперь я вспоминаю фотоальбом и понимаю, что та женщина немного похожа на нее.
– Ее не вернуть, – говорю я ему, – она умерла. Она такая была одна, и ты ее не вернешь.
– Знаю, – убитым голосом произносит он.
– Вместо того чтобы отгораживаться от меня, мог бы и поговорить. Знаешь, я ведь тоже ее оплакивала, она была моя мать.
– Знаю.
– Тогда почему никогда не говорил со мной? Ни одного раза?
Одно его плечо поднимается и тут же опускается обратно.