Максим Осипов
ЗЯБКО, СТЫДНО, ОСВОБОЖДЕННО
путевой очерк
Три слова, вынесенные в заглавие, — цитата из Гёльдерлина, ею заканчивается книга Себастьяна Хафнера «История одного немца», написанная перед Второй мировой войной. Книгу эту о становлении фашизма мы с увлечением читали в прошлом году, искали и находили в ней совпадения с реальностью, в которой жили в последнее время. Теперь же многим из нас, отправившимся кто куда — в Ереван, Тбилиси, Баку, Астану, Стамбул, Тель-Авив, Самарканд, — пришлось ощутить своей кожей и эти слова Гёльдерлина: frostig, beschämt, befreit.
Мы — это уехавшие (удравшие, cбежавшие) из страны вскоре после того, как она напала на Украину. Мы ненавидим войну, ненавидим того, кто ее развязал, и мы не собирались покидать родину (отчизну, отечество) — все слова, какое ни возьми и с какой буквы, прописной или строчной, ни напиши, испачканы, обесчещены. Искушение смотреть на себя как на цвет нации («Философский пароход», «Мы увезли Россию с собой» и прочее — раздаются и такие нетрезвые голоса) надо отмести как опасную чушь. Есть выражение: когда ты проигрываешь, становится ясно, чего ты сам стоишь, — скоро мы это поймем. Потому что мы и есть проигравшие, исторически и духовно. Сотни тысяч, миллионы людей, наших единомышленников, остались там, откуда мы бежали, — они заняты делом: лечат людей, заботятся о родителях-стариках, друг о друге. Но как бы уехавшим ни было стыдно перед оставшимися, хорошо бы помнить, что водораздел между соотечественниками проходит сейчас совсем в другом месте: между теми, кто против этой войны, и теми, кто за.
— Куда летите? — спрашивают на границе.
Хочется ответить: не куда, а откуда. Но говоришь:
— В Ереван, в отпуск.
Тех, кто помоложе и едет в одиночку, отводят в сторону, учиняют допрос, исследуют содержимое сумок, сотовых телефонов. Как говорят, ищут тех, кто собирается воевать на стороне Украины, но (эксцесс исполнителей) увлекаются, наслаждаются унижением мальчиков и девочек из хороших семей: если в отпуск, то для чего дипломы, свидетельства о рождении, старые письма и фотографии, собаки и кошки? Почему билет в одну сторону, и стоило ли на него тратить тысячу долларов? — Стоило, товарищи, еще как.
Чехарда с рейсами: часть из них отменяется, некоторые самолеты разворачиваются в воздухе и летят обратно в Москву. Большинство пассажиров — молодые люди. Для них это поворот биографии и, возможно, не самый плохой, а для нас, для людей постарше, — обрушение жизни. Из забавного: на рейсе Москва—Ереван ни одного армянина. Забавное на этом кончается.
1.
Первые дни войны прошли в оцепенелом слушании новостей, в составлении и подписывании антивоенных писем, в потреблении больших количеств воды (алкоголь не успокаивал и не пьянил), в попытках что-то важное зафиксировать, удержать (нарушилась краткосрочная память), дозвониться живущим в Украине знакомым. Кстати сказать, переход с «на» на «в», которому раньше язык противился, теперь не составил труда.
О настроении сограждан: те, у кого в Украине родственники (таких меньшинство), страшно удручены. Но многие и воинственны, неуспехи атак на Киев объясняют гуманностью русской армии. «Овощи борщевого набора» — прилетело из телевизора (нельзя, мол, позволить им, овощам, дорожать) — хорошее, звучное обозначение для сторонников этой войны и всего остального, любого, что делает власть. Кровь Его на нас и на детях наших: из кого состоял тот сброд, что вместо пасхального седера приплелся к дворцу прокуратора? «Овощи борщевого набора» присутствуют во все времена и в любой нации. Опора, основа цивилизации, обыватели, в такие моменты, как нынешний, становятся нежитью, нечистью, массово. И вот результат — невинная кровь на нас и на детях наших и детях наших детей.
Произнося слова «овощи» и «они», мы становимся на зыбкую почву (не расчеловечивайте оппонентов!), но это война, гражданская в том числе, и не мы ее начали. Поздно вести разговоры, сейчас каждому приходится выбирать сторону, поздно винить себя: не смогли предложить ничего привлекательного, не написали демократических песен, а идея жить по-человечески оказалась им не близка.
Иногда не спасают и родственники.
— Мама! — кричит в телефон девушка, живущая в Киеве. — Нас бомбят!
— Ошибаешься, деточка, — отвечает мама, она в Петербурге. — Мирных людей не трогают, передавали по телевизору.
Существует и такая форма поддержки войны, относительно мягкая, женская: скорей бы, честное слово, уже все закончилось, а всей правды мы все равно не узнаем, правду знает лишь Бог. Пусть так, но разве это снимает с нас ответственность искать ее? Да и Бог не джокер, чтобы в нужную минуту его вытаскивать из рукава.
Удушье, стыд, ненависть — главные слова тех дней. В самом начале марта разнесся слух, что вот-вот объявят военное положение. На улицах городов появились буквы Z — и фантастический, прежде непредставимый лозунг «Нам не стыдно». Пружина внутри сжалась и отказывалась разжиматься. Стал понятней Ян Палах, студент, который в дни разгрома Пражской весны сжег себя. Нас опять загоняют в грязное, душное стойло, даже грязнее того, в котором мы родились. Чтобы наших детей и внуков выстраивали буквой Z? — да не будет так!
Сборы заняли всего день. Если б ты помер, то что бы с собой захватил? Постоять в темноте, в тишине, подышать холодным тарусским воздухом, поклониться могилам родителей. Прощание с домом, с предметами дается легко: до сантиментов ли, когда на Харьков и Киев, на Мариуполь и Львов падают русские бомбы? Москва: пришлось пересечь ее по дороге в аэропорт. Хотя ты родился тут, и учился, и жил, она давно уж воспринимается как город враждебный, вражеский. Больно расставаться с людьми, невозможно, с Москвой — легко.
Рейс в Ереван вылетает по расписанию. Чувства? То ли знал, что должны быть чувства, то ли они и правда были — поди разбери. Сильнее всего — любопытство: словно дали взглянуть, какой будет жизнь после смерти. В остальном рейс как рейс, разве что без армян.
2.
Наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами… — это уже Ереван. Он встретил нас вкусной едой, весной, сильно выросшими ценами на жилье, возможностью перевести дух. Cправиться — и физически, и морально — без помощи живущих тут близких друзей было бы, однако, почти невозможно, спасибо им.
По центру Еревана бродят группки москвичей, много знакомых лиц — бросаешься пожать руку, но останавливаешься: имя забыл. Мы учащенно дышим, у нас сохнет рот, в руках бутылки с водой и сотовые телефоны (помогают найти дорогу), у многих потрескались губы от нервного их облизывания. Масок никто не носит: на фоне этой войны даже коронавирус кажется далеким нестрашным прошлым, чем-то вроде детских припухлых желез.
Масштаб катастрофы (напомним: приехали те, кто еще неделю назад никуда уезжать не собирались) становится нам понятней в среднем на третий-четвертый день, когда появляется время остановиться, задуматься, в частности, о собственной жизни, оценить серьезность того, что произошло.
Разговоры в кафе: оставаться ли тут или перебираться в Тбилиси? — там русских не слишком жалуют, зато Грузия не находится в такой зависимости от Москвы. — Зачем ограничиваться Европой? Давайте подумаем об Уругвае. — Или Колумбии. — А мне предложили туберкулез лечить в Сомали.
— Здорóво, дезертиры! — вошедший в кафе дядька громогласно приветствует группку молодых людей хипстерской внешности. Молодые люди вежливо улыбаются, но не смеются, шутка не удалась.
Одни уже занялись в Ереване делом: устраиваются на работу в хранилище древних рукописей или архитектурные бюро, организуют театральные кружки, ищут русскоязычного футбольного тренера для детей, учат армянский язык (пока — алфавит) и читают вслух вывески и названия улиц. Другие жалуются на невозможность снять деньги, открыть счет в местном банке, жалуются тихо: всем понятна необходимость соизмерять свои невзгоды с теми, что испытывает Украина. Кто-то плачет: семья разрушается, муж в Москве, сыну на днях исполнится восемнадцать, а он стремится назад, в институт. Кому-то уже требуется психиатр: бред вины, попытки самоубийства. И все это — за неполные две недели войны. Какое же количество бед принес один весьма посредственный человек (его предпочитают не называть по имени) десяткам миллионов людей — украинцам в первую очередь, но и скольким русским он повредил — кому рассудок, а кому, как нам, жизнь. Кто он такой и почему при всей своей педантичности, осторожности, совершил такие грандиозные ошибки? Ошибки, которые вот-вот приведут к тому, что страна, по слову Розанова, слиняет в несколько дней? Кого из литературных персонажей он напоминает нам?
Беспородный сотрудник госбезопасности по кличке Моль, он рассматривал европейский мир по западногерманскому телевидению, мечтая, наверное, когда-нибудь стать его частью и жить, например, в Штутгарте. Затем еще что-то делал, даже, вроде, водил такси, о чем почему-то рассказывает со смущением, потом стал во главе страны, заскучал, начал играть на рояле «Мурку» двумя пальцами и забрасывать за матч по двенадцать шайб. Двадцать лет развращал людей, потом еще сильней заскучал, а тут еще этот ковид. Не только развращал, но и убивал, конечно. Но без азарта, азартен не был, больше брезглив. А потом он — человек без тени начитанности на лице — что-то прочел (или пересказали?), каких-нибудь графоманов-философов или фантастов. И произошло с ним то, что бывает с русскими людьми, не умеющими отличать сказку, вымысел от реальности, как это случалось с героями Андрея Платонова, только они в большинстве своем чистые, светлые люди, а он — темный, плохой. Так что более близкий пример — Смердяков. Иван Карамазов витийствует и сочиняет поэмы, а Смердяков берет пресс-папье и бьет Федора Павловича по голове — раз, другой.
Кто в нашем случае выступил Иваном, наболтавшим сладких сказок про «русский мир»? Этого мы не знаем: философ Ильин, Солженицын, бизнесмен-графоман Юрьев, ученики методолога Щедровицкого? Нынешний ли патриарх или неизвестные нам старчики сбили с пути нашего Смердякова («С умным человеком и поговорить любопытно», Ганди, где Ганди, ау!)? Надо отметить и еще один пункт совпадения со Смердяковым литературным: оба отлично чувствуют низкое, низменное в других людях, моментально находят в них слабину.