Пятое марта. На этот день, как потом на шестнадцатое (праздник Пурим), возлагались большие надежды.
Вздох за соседним столом:
— Дни наши сочтены не нами… — сразу видно, гуманитарий.
— Помер тот, помрет и этот! — И звон бокалов.
Смерти диктатора желают повсюду, в том числе, разумеется, у него дома, в Москве, и это порождает такие, например, истории. У одной очень милой москвички-редактора есть набожная подруга, назовем ее Ольгой Владимировной (имя изменено, отчество нет). Вскоре после начала войны редактор получает сообщение от Ольги Владимировны, та просит ее сходить в храм и заказать сорокоуст по новопреставленному Владимиру. Она немедленно выполняет поручение подруги и звонит выразить соболезнования: она и не знала, что Владимир Александрович скончался. — Что, сердце? — После паузы Ольга Владимировна отвечает: ты думаешь обо мне лучше, чем я есть на самом деле. (Молиться о живых как об умерших, заказывать по ним панихиды, ставить свечки вверх ногами — народные способы сжить человека со света, веками проверенные.)
Исхожены улица Туманяна и проспект Маштоца, осмотрен Эчмиадзин, совершены поездки в Гарни и Гегард. Туристические впечатления, однако, и вообще-то нестойки, а теперь для них совсем не находится места в душе. Скорее к компьютеру — письма писать, слушать новости.
А новости таковы, что армию нашу ждет, по-видимому, поражение. Радоваться ему трудно, но победа была бы намного страшней. Ощущение провала возникло уже в первые дни войны и со временем только усилилось. И потому что сила русской армии явно переоценена, и потому что сам образ ее, придуманный пропагандой («вежливые люди» времен аннексии Крыма), совершенно ложный. Он отличается не только от истинного положения вещей, но и от того, что создала русская литература, военные песни и советский кинематограф: несовершенное обмундирование, но и особенный юмор, и свистульку мальчику ножиком вырежет, и своя философия. Много человеческого и мало бравости: «Он стоял, тельняшка полосатая пятнами густыми запеклась…» Вежливый человек, напротив, абсолютно холоден, самодостаточен, низ лица у него прикрыт черной повязкой, за спиной рация, на груди огнемет последней модели, под гимнастеркой, наверное, кондиционер. Он не испытывает ни жажды, ни голода, не нуждается в женщинах и вообще ни в ком, и если получит задание, то движением руки уничтожит город. Перед нами пародия — то ли на компьютерную игру-стрелялку, то ли на дешевый голливудский фильм, но люди во главе с Верховным главнокомандующим поверили и в нее.
Попутное соображение: нынешняя война — еще и серьезный удар по Дню Победы. Дети, внуки ветеранов пишут: хорошо, что папа, дедушка не дожил. Невозможны стали и песни военных лет.
Как бы не было тебе в Ереване тепло, настает пора уезжать и отсюда.
— Барев дзез (здравствуйте), — говоришь пограничнику.
Тот долго и неприязненно тебя расспрашивает, зачем ты летишь в Германию, с лупой проверяет паспорт, требует показать обратный билет. Они здесь тесно связаны с русской тайной полицией, чуть ли не часть ее.
Наконец пограничник отпускает тебя, ты садишься в самолет Ереван—Франкфурт, и вот тогда и становится — зябко, стыдно, освобожденно. Зябко жить в творящейся на твоих глазах истории, зябко потому, что то или другое твое действие, слово могут иметь немедленные последствия. А стыдно в том числе от того, что освобожденно. Как с рождественским гусем: трудно им насладиться, когда другие его лишены.
3.
Самолет летит над Германией, на экранчике — названия немецких городов. Юношеское воспоминание: занятия по военной подготовке в мединституте, первый или второй курс. Преподаватель, майор, откупоривает ящик с надписью «Совершенно секретно» и вытаскивает оттуда карты Европы, на которых следует отметить расположение войск. Противник стоит в Дюссельдорфе, а наша армия, предположим, в Кобленце. Противник наносит ядерный удар такой-то силы по месту нашего нахождения. Рассчитать, сколько требуется коек, госпиталей, врачей. А что мы, собственно, делаем в этом самом Кобленце? — никому и в голову не приходило спросить. И зачем бы противнику бить ядерными ракетами по своей собственной земле? — Это же понарошку. — Так нас с молодых лет готовили к преступлениям. А в детской песенке, всем известной, есть такие слова: Может, мы обидели кого-то зря, / Календарь закроет этот лист… — мол, ребята, не заморачивайтесь: покаяние, раскаяние — не для нас. Стыд не дым, глаза не выест. Нам не стыдно. Мы русские, с нами Бог. И вот уже пианист-виртуоз ББ высказывается по телевизору: «Я гуманитарий, музыка и все такое… Понятно, что мы там жалеем… А нельзя окружить, отключить электричество?..» — с этого момента он военный преступник. И его застенчивая улыбка («музыка и все такое») заставляет вспомнить героя фильма «Брат», убившего кучу людей, но оставшегося таким же милым и обаятельным, каким был. Впечатление, однако, что даже люди, искренне любящие русскую культуру, постепенно освобождаются от этого обаяния.
Там и сям раздаются обеспокоенные голоса: — Слышали? В Польше отменен «Борис Годунов»! — Беспокойство это представляется неуместным — во всяком случае, пока рвутся снаряды. Пушкин с Гоголем и Чехов с Толстым за себя постоят, да и мы как-нибудь справимся. А то, что украинские писатели не хотят участвовать в одних мероприятиях с русскими независимо от их политических взглядов, тоже естественно: ты ведь отправился в Армению и Германию, а не в Мариуполь и Киев. Хорошие русские, с точки зрения украинцев, стоят с плакатами на Красной площади или сидят в СИЗО.
Анкета. Доходишь до пункта Nationality — надо выбрать из списка свою. Албания, Алжир, Андорра… Как заманчиво было бы выбрать Андорру или Габон, но нет, листай дальше, до Rußland. Привыкай, привыкай, тебе теперь до конца твоих дней выслушивать речи: русский или не русский — не важно, есть много хороших русских людей. Можешь считать это платой за удовольствие читать Пушкина с Гоголем в оригинале.
— Вы теперь, как те немцы-антифашисты, что оказались за границей Германии с немецким паспортом на руках. Их ведь тоже воспринимали как граждан враждебной страны, — говорит немка, директор крупного культурного института.
Интервью для бельгийской газеты. Корреспондент, который берет его, очевидным образом не готов: не знает, например, что Украина входила в состав СССР, по нескольку раз повторяет одни и те же вопросы: так вы, получается, против этой войны? Ты готов взорваться, наговорить резких слов. Охолони, дружок, возьми себя в руки, сбавь тон.
You'll be back in Tarusa some day and that will be a glorious homecoming! — пишет добрый американский друг. Уж чего-чего, а триумфа ожидать не приходится: возращение, если и состоится, будет вполне бесславным. Про это снято кино: Берлин, октябрь сорок пятого, юный немец с виноватой улыбкой приезжает из США с намерением помочь фатерлянду, дело заканчивается трагически. Впрочем, будущее менее предопределено, чем когда бы то ни было: подобных катастроф на нашей памяти не было, и доля фатализма неизбежна, даже нужна.
Одна из странностей нынешней эмиграции состоит в возможности — не для всех, но для большинства — в любой момент вернуться в то место, которое мы по-прежнему называем домом, — оглянуться, не сделавшись соляным столпом. Нет, не думать о возвращении, иначе рискуешь превратиться в комического персонажа столетней давности, эмигранта из бывших, рассуждавшего в парижском, берлинском, пражском кафе о мерзавцах-большевиках и скором воцарении Романовых. Где твоя койка, там и твой дом — жизненная установка, всегда казавшаяся привлекательной. Научиться ей, сделать ее своей, проще, чем прежде думалось.
Сон из мирных времен (тарусский дом, сирень), постепенное пробуждение, можно застрять еще на мгновение в этом блаженном сне, удержать его. Ты еще там, где только что был, но затем открываешь глаза и явь, реальность, охватывает тебя со всей страшной силой: скоро два месяца как началась война. Человек, которому отрезали ногу, играет во сне в футбол, — тем ужасней будет момент, когда он проснется. В процессе жизни такое приходилось уже переживать несколько раз: с наибольшей силой после смерти отца. Но тогда это было делом частным, твоим, теперь же похожие чувства, вероятно, испытывает вся живая часть русской нации — те, у кого зеленая могила, красное дыханье, гибкий смех. С ежеутренней необходимостью решать, ради чего ты проснулся.
17 апреля 2022 г.
Таруса—Ереван—Берлин