Уф, наконец-то. Сорок три штуки, весь противень занят, несмотря на то, что он для русской печки огромный, как щит Ильи Муромца.
Да, для русской печи. А где, по-вашему, можно печь печенье в деревенском доме? Электродуховки нет, газовую плиту не завезли, вместе с газом, только русская печь, только хардкор.
Русская печь — гениальное изобретение. Единственный ее недостаток — это ее габариты, четверть площади дома занимает, не меньше. Зато в остальном…
У печи режимов работы — почти как у кухонного комбайна, только регулируются они не кнопками, а выдвижением-задвижением нескольких заслонок. Зима? Холодно? Печь разогревается вся сразу и нагревает дом. Лето и лишняя жара тебе — как зайцу лыжи? Пожалуйста — печь холодная, нагревается только топка, ставь в нее чугунки, сковородки, гусятницы, утятницы, противни… Не надо готовить, нужно только разогреть или там чайник вскипятить? Не вопрос, разжигай только плиту, вынимай чугунные кольца, ставь на отверстия, в которых пляшет огонь, свой чайник.
Еще в русской печи есть маленькие ниши — печурочки, в которых сушат сухари, травы, грибы, все, что нужно просушить. Смотрели мультфильм про Вовку в Тридевятом царстве «И так сойдет»? Помните говорящую печку? Большая полукруглая ниша, которая у печки ртом была — это топка, а такие маленькие черные ниши, которые в роли глаз выступали — это и есть печурочки.
Открываю заслонку и быстро ставлю противень в печь, на два кирпича… аааа, блин-блин-блин-блин! Самое главное забыл!
Пришлось выхватывать противень из пышущей жаром печи и посыпать печенюшки перцем, потому что — что это за перцовое печенье без перца⁈ Главное тут — не перестараться, как в сказке «Приключения в лесу Елки-на-Горке». Где тоже пекли перцовое печенье, но, чтобы отвадить злобного волка, бухнули столько перца, что тот надолго зарекся приходить в тот лес и выпрашивать угощение[3].
Посыпали — обратно в печь. Мама, когда пекла похожие, ставила температуру в духовке в 180 градусов, но у русской печи есть один недостатков — температуру никак не отрегулируешь. Я глянул в топку — будем считать, что примерно 180 градусов тут есть…
Теперь ждем 10–15 минут.
Видимо, в печи было чуть побольше ста восьмидесяти, потому что уже через десять минут печенье зазолотилось, подернулось по краям коричневой корочкой. А запах… Ммм… На что не люблю сдобу — и то захотелось.
Три печенюшки мы с хозяйкой приговорили под молочко, десяток я ей отсыпал на угощение, а остальные скрутил в пару газетных кульков, из позапрошлонедельной газеты «Истина». Специально выбранной для упаковки печенья. Почему? Потому что полиэтиленовых пакетов тут еще не придумали, а везти печенье в чем-то надо. Самая обычная в здешнее время упаковка — газета. А теперь представьте: приехал я, значит, из Талгана, угощаю соседей по комнате «мамиными» печенюшками, а они завернуты в какой-нибудь «Афосинский гудок» за вчерашнее число. Прокол. Нет, объяснить я это смогу, например, старая газета порвалась в дороге, переложил в новую… Но зачем, если лишних вопросов можно избежать?
Ну вот: деньги надежно припрятаны — не в чемодан, как в прошлый раз! — вещи сложены, гостинцы упакованы, я готов «вернуться» в Афосин.
[1] Из книжки. Сказка Джеральда Даррелла «Говорящий сверток»
[2] Собственно и переводится как «перцовое печенье»
[3] Герой немного путает. В сказке норвежского писателя Эгнера Турбёрна «Приключения в лесу Ёлки-на-Горке» действительно пекли перцовое печенье и действительно положили его столько, что отведавший его волк об этом пожалел. Только это случайно получилось: пекарь-новичок, когда клал сахар и перец, перепутал, чего нужно положить килограмм, а чего — щепотку.
Глава 70
Общежитие, родное общежитие! Всего неделю я прожил здесь — и за неделю вынужденного «отъезда на Родину» успел соскучиться, честно.
Все здесь вызывает ностальгические чувства: и тяжелая дверь, бухнувшая за моей спиной, и застекленная вахта и вот этот ящик с ячейками для писем. В ячейку с буквой «Е» я еще положил письмо якобы от моего милицейского начальства. А сейчас…
Хм. А что это за стопка конвертов торчит из этой ячейки? Неужели это все — мне? Да нет, не может быть, как будто в общежитие больше нет людей с фамилией на «Е». Да и кто мне может написать?
Я вынул письма. Например…
Ого, братцы-студенты из ГСХИ откликнулись! Так… Это письмо не мне… И это… А, а это сестренка черканула письмецо, прямо из Талгана. Судя по штампу на конверте — чуть ли не в первый же день после приезда. Надеюсь, там нет известий вроде «А моя бабушка вспомнила, что знает кучу тетушек из твоего поселка, позвонила им, и они рассказали, что Ершан Ершанов ни в какой Институт не поступает, тем более в Афосине, а работает трактористом на крокодильей ферме, потому что какая-то свинья украла у него паспорт. Кстати, кто ты такой?».
Бррр! Сам себя накрутил так, что хоть прямо в проходе начинай читать письмо для собственного успокоения. А стопка еще не кончилась.
От Птичкина. Тоже мне, разумеется. Что он там решил мне написать, интересно?
И последнее письмо…
— Прибери мешки! — меня невежливо толкнули в спину.
Оно и верно — стою тут в проходе, да еще на самом деле мешки положил на пол. Ну не влезала вся моя одежда в вещмешок! Пришлось сложить ее в холщовый мешок, который мне задарила хозяйка комнаты в деревне. Я честно пытался заплатить — она отказалась. Наверное, я был не самым плохим квартиросъемщиком — деньги заплатил, сколько сказали, по хозяйству помогал, когда был в деревне, конечно, а не шатался по заброшкам. Ну как, помогал: там ведро воды принести, тут дров, там поросю мешанку вылить…
Письмо. Последнее письмо. Ты забыл.
Ах, да. Письмо — мне. От…
От Нитки.
Сердце екнуло, стукнуло и как-то, кажется, даже забилось не в том ритме.
Да что со мной такое творится⁈
— Прибери мешки!
Да ухожу, ухожу уже…
Письма я вскрыл и прочитал сразу, в коридоре. Потому что рвать, сжигать или выбрасывать их — дурной тон, который может вызвать подозрения, а просто оставить в тумбочке — есть риск, что какой-нибудь самозваный капитан Ведьмаков тире Берген сунет в них нос и узнает что-нибудь ненужное.
Маргат, Аркон и Кайман ничего такого не написали. Искренне порадовались за меня в связи с поступлением, посочувствовали моим поездным приключениям, похвастались скорым началом семестра, рассказали пару смешных баек по вахтершу Ларгису… Ну, в общем, что они могли еще написать малознакомому типу, с которым случайно пересеклись пару раз?
Товарищ Птичкин коротенько интересовался как там мои дела, все ли в порядке и не хочу ли я таки показать ему ту рукопись мемуаров Адмирала, которую я нашел в опустевшей квартире. А, ну да, коротко упомянул о ней в разговоре в пивной, писатель просил при случае принести ему, посмотреть на предмет превращения мемуаров в какой-нибудь морской роман.
Сестренка Мада жизнерадостно написала, как добралась до дома, как ее встретили родные, как она совершенно точно никому не сказала о том, что у нее вдруг завелся братик… В этом месте мне чуть не поплохело, потому что умение молодых девушек хранить тайны мне прекрасно известно. И «никому» в их понимании это «только маме, сестре и паре-тройке-десятку лучших подружек». А потом мне поплохело второй раз, когда я осознал, что это письмо может попасть в руки излишне любопытному кому-нибудь. Из него же сразу понятно, что я никакой не брат, а… Погодите-ка. Я перечитал письмо Мады еще раз. Ах ты ж, лиса… Намеренно она так сделала или случайно получилось, но письмо выглядело именно как письмо сестры брату. Нигде ни словом не упоминалось о том, что я — брат вымышленный. Только сказано, что нашу общую тайну она никому не раскрыла. А мало ли секретных тайн может быть между братом и сестрой? И в конце, видимо, чтобы успокоить меня, она подробно перечислила всех тех, кто про нашу тайну не узнает: ни мама, ни сестры, ни подружки, никто.
Молодец, сестренка!
Письмо от Нитки я… Письмо от Нитки я… Не смог прочитать. Просто — не смог. Не знаю почему. Вообще не понимаю, что со мной происходит. Не влюбился же я, в самом-то деле, верно? В итоге, так ничего и не решив, я положил его во внутренний карман и двинулся в комнату.
Вроде бы комендант обещал оставить за нами ту комнату, в которой мы жили на абитуре…
— О, привет, Ершан! Заходи!
…и не соврал.
Глава 71
— У меня пластинки от «Рыжего кота», самая лучшая студия звукозаписи в Афосине[1], — гордо говорил Арман, аккуратно раскладывая веером бумажные конверты с пластинками. На каждом конверте было мелким почерком написано содержимое. Это — оркестр Олтона Кларинда, еще на ребрах[2], а это — из последнего, самого лучшего, это «Рыжий кот» делали уже после… ну, после того, как вернулись[3]. Арон Грейсленд, Док Марти, Эрл Вудлон…[4]
Пластинки были не твердыми, черными, как я примерно представлял себе грампластинки этого времени, а мягкие, из толстой серой пленки, сквозь которую просвечивались… ребра? А, так это же рентгеновские снимки! Точно, в наших пятидесятых тоже делали самопальные пластинки из старых рентгеновских снимков, они, собственно, так и назывались «музыка на костях». «Из последнего» тоже были мягкими, но уже без всяких ребер, фиброзов и прочих ЧМТ, наоборот, с фотографией незнакомого мне конного памятника и надписью «Афосинская студия художественной звукозаписи»[5]. Официальные, что ли…?
— А вот это я выменял на оркестровую запись Кларинда…
В комнату въехали уже почти все, я оказался предпоследним. Даже Мамочкин сидел в своем углу, притаившись и не вмешиваясь в разговоры, но все же слушая. Молодец, парнишка, от коллектива не отделяется. Арман, образно выражаясь, раскрывал павлиний хвост из пластинок, хвастаясь своей коллекцией и обещая непременно принести патефон. На что, впрочем, остальные реагировали скептически: в этом времени патефон в студенческом общежитии — ну… даже не знаю, с чем сравнить… Примерно как капсула виртуальной реальности, если бы их уже изобрели: вещь хорошая, но стоит как пароход.