Аллегра и Алиса каждое утро в половине девятого уходили в школу — уроки начинались в девять. Я отправлялась туда через час. Иногда меня сопровождала Эдит, по ее словам, ради прогулки, но я-то знала, что привлекали ее совсем не прогулки, хотя мне они давали возможность получше узнать юную миссис Стейси.
Она была кроткой и бесхитростной; я часто замечала в ней движение к откровенности. И была бы рада, если бы она открылась мне, но всякий раз, когда я надеялась услышать нечто важное, ее словно что-то пугало, и она замыкалась.
Подозреваю, Эдит боялась своего мужа. И только в школе, в присутствии Джереми Брауна, она разительно преображалась, становилась счастливой, — но как-то украдкой, как ребенок, пытающийся хоть изредка доставить себе запретную, и такую желанную радость. Возможно, я и проявила излишнее любопытство к чужим делам, но меня извиняло одно обстоятельство. Я находилась здесь для того, чтобы выяснить, что произошло с Ромой, и потому должна была знать все о людях, так или иначе имевших к ней отношение. Но что общего могло быть у Ромы с Эдит, ее мужем и молодым священником? Нет, — сказала я себе, — это праздное любопытство и не имеет ко мне никакого отношения. И все-таки…
Могу сказать только, что мое желание узнать все оказалось слишком сильным, а Эдит была достаточно открытой и простодушной, чтобы служить наилучшим источником информации.
Когда она предложила поехать с ней в Уолмер и Дил, городки-близнецы, расположенные в нескольких милях дальше по побережью, я обрадовалась, и однажды утром, когда девочки ушли в школу, мы отправились.
Был чудесный апрельский день, море светилось опаловым светом, и дул легчайший бриз. Кусты цветущего дрока сияли золотом, а под шпалерником я заметила первые дикие фиалки и щавель. От земли поднимался теплый аромат, солнце грело мягко и нежно, и потому, наверное, у меня было приподнятое настроение. Или потому, что распускающиеся цветы и лопающиеся почки, птичьи трели и мягкое солнце так много обещали, и я почувствовала в крови весеннюю лихорадку, заставлявшую меня верить, что во всей природе, просыпающейся к новой жизни, есть нечто символическое. То тут, то там раздавалось щебетанье славок и ласточек, теньканье синиц и каких-то еще певчих птичек. А вот чаек, чьи печальные крики я часто слышала в мрачную погоду, совсем не было видно.
— Они прилетают на побережье в ненастную погоду, — заметила Эдит. — Их отсутствие, возможно, предвещает погожий день.
Я сказала, что никогда раньше не видела так дивно цветущего дрока. Эдит спросила меня, знаю ли я старую поговорку: “Дрок распустился — пора целоваться”.
Она мило улыбнулась и продолжала:
— Это шутка, миссис Верлен. Цветущий дрок можно круглый год найти где-нибудь в Англии.
Она оживилась и радовалась тому, что вывезла меня на природу, а я лучше, чем когда-либо понимала, насколько я городской человек. Раньше мне приходилось выезжать в парки Лондона, Тюильри и в Булонский лес. Но то совсем другое, и теперь я узнала разницу.
Эдит поставила бричку на стоянке и сказала, что если я оглянусь, то увижу зубчатые стены Уолмерского замка.
— Здесь три замка, — пояснила она мне, — и все три всего в нескольких милях друг от друга, но только два из них сохранились, а Стендоун разрушен наступающим морем. Дилский же и Уолмерский замки в прекрасном состоянии. Если взглянуть на них сверху, то видно, что они построены в форме розы Тюдоров. Это единственные маленькие замки, настоящие крепости, которые могли защищать побережье и торговые суда в гаванях, что в четырех милях отсюда, между побережьем и Гудвиновыми песками.
Я посмотрела на серые каменные зубчатые стены замка — обиталище губернатора Пяти портов[5], — потом — снова на море.
— Вы ищете останки кораблей на Песках? — сказала Эдит. — Мы сможем их сегодня увидеть. А, вот они…
Я увидела их, эти трогательные мачты, отсюда кажущиеся просто палками.
— Пески называют еще пожирателями кораблей, — сказала Эдит и вздрогнула. — Я видела их однажды. Мой… мой муж возил меня туда. Он считал, что я должна… преодолеть свой страх. — Она добавила, почти извиняясь: — Он прав, конечно.
— Вы и в самом деле были там?
— Да, он… он сказал, что это вполне безопасно… если правильно выбрать время.
— На что они похожи?
Она полузакрыла глаза.
— Они вызывают чувство заброшенности, — сказала она и продолжала торопливо: — Когда прилив, то Пески полностью скрыты морем… даже самое высокое место уходит под воду на глубину около восьми футов. Вы просто не знаете, что пески именно здесь, потому-то они так опасны. Представляете, в далекие времена моряки плыли над этим местом, совершенно не подозревая, что всего в восьми футах под ними находятся эти ужасные пески, только и ждущие своей жертвы.
— Как вы видели их?
— Был как раз отлив. — Я почувствовала, что она не хочет вспоминать, но остановиться не может. — Только в это время их можно видеть, ведь если они закрыты водой, их не видишь, а словно чувствуешь, что они там, внизу, и это самое страшное. Невидимое страшит больше всего.
— Да, я согласна.
— Но… был отлив, и я увидела Пески… чистые, сверкающие золотом, как бы струящиеся. В них глубокие ямы, заполненные водой, а сами Пески двигаются, образуя причудливые формы, каких-то чудищ… с клыками… Они будто караулили, пока кто-нибудь попадется к ним в пасть… Вверху кружили чайки. Их крики нагоняли такую тоску, миссис Верлен… Там так страшно, так пугающе одиноко и тоскливо. Говорят, будто Пески прокляты. Я разговаривала со смотрителем Северного плавучего маяка, и он сказал, что когда дежурит, то иногда слышит чьи-то душераздирающие крики. Обычно говорят, что это чайки, но он не уверен в этом. Там ведь происходили ужасные вещи, так что очень возможно…
— Полагаю, в подобных местах сильно разыгрывается фантазия.
— Да, может быть, но все же в Песках есть какая-то жестокость. Муж рассказывал мне. Он говорит, чем энергичнее ты пытаешься выбраться из них, тем глубже увязаешь. Когда-то очень давно маяка не было. Теперь его поставили, и, говорят, это самое лучшее, что могли сделать для моряков. Если бы вы могли увидеть Пески, миссис Верлен, вы бы поверили.
— Я и так верю.
Она опустила поводья, и лошадь пошла рысью. Я думала о Нэйпире, возившем ее на эти Гудвиновы пески, и хорошо понимала ее сопротивление. Он, наверное, смеялся над ее страхами и утверждал, что научить ее смелости — его святая обязанность, хотя на самом деле ему лишь хотелось самым жестоким образом помучить ее.
Она уже говорила о другом и теперь рассказывала мне, как брат привозил ее в Ловат-Стейси, когда она была совсем маленькой. В те далекие дни дом напоминал ей Эльдорадо.
— Все тогда казалось мне в Ловат-Стейси таким волнующим, — рассказывала она. — Да и Бью еще был жив.
— Вы его хорошо помните?
— Да, конечно, его невозможно забыть. Он походил на рыцаря… на рыцаря в сияющих доспехах. Я видела такую картинку в одной книге. Бью — совершенный рыцарь с той картинки. Мне было всего четыре года, и он часто катал меня на пони, — ее лицо дрогнуло, — и всегда держал, чтобы я не боялась. Иногда он сажал меня на свою лошадь и тоже держал. “Не надо бояться, Эдит, — говорил он всегда. — Пока я здесь, ничего не бойся”.
Бедная Эдит, она не могла бы выразить яснее, что продолжает сравнивать братьев.
— И вы, конечно же, обожали Бью, — заключила я мягко.
— Все его обожали. Он был такой милый и обаятельный… никогда не сердился, — на ее лбу снова появилась морщинка. Понятно, что Нэйпир, наоборот, часто раздражался ее простодушием и неопытностью.
— Бью часто смеялся, — продолжала она, — по любому поводу. Ростом он казался около десяти футов, а я была такая маленькая. Потом меня вдруг перестали возить в Ловат-Стейси, и я почувствовала себя несчастной. А когда я переехала сюда, здесь все изменилось.
— Но когда вы еще приезжали сюда в гости, ваш будущий муж ведь тоже был здесь?
— Конечно. Но он никогда не обращал на меня никакого внимания. Да я его почти и не помню. Спустя долгое время — это мне оно показалось очень долгим — отец привез меня сюда снова, но братьев уже не застали. А появились Алиса и Аллегра, нас стало трое, хотя они и моложе.
— По крайней мере, вам было с кем играть.
— Да, — однако на лице ее было написано сомнение. — Отец очень тревожился за меня. Он знал, вернее, подозревал, что долго не проживет, и попросил сэра Вильяма стать моим опекуном. После его смерти я и приехала в Ловат-Стейси.
Бедняжка Эдит, в жизни у нее не оказалось наставника, который помог бы характеру сформироваться, а судьбе — принять правильное направление.
— А теперь вы — хозяйка дома, чем, наверное, очень гордитесь.
— Я всегда любила этот дом, — согласилась она.
— Вас, должно быть, радует, как хорошо все устроилось.
Банальное и глупое замечание, потому что радоваться она не могла и устроилось все далеко не лучшим образом.
Мы подошли к морю, мерно дышавшему в сиянии солнца.
— Именно здесь высаживался Юлий Цезарь, — сказала Эдит и придержала бричку, чтобы я смогла прочувствовать это.
— С тех пор местность не слишком изменилась, — продолжала она. — Замков, правда, тогда не было. Интересно, что он подумал, впервые увидев Британию.
— Одно можно сказать точно: у нас не было бы времени любоваться этим пейзажем.
Перед нами открылся город Дил с рядами домов, доходившими почти до самого берега, на котором лодки лежали так близко к домам, что бизань-мачты их почти упирались в двери домов.
Эдит сказала, что небольшие желтые люгеры “кошки” обычно доставляют топливо на большие суда, стоящие на якоре в гаванях.
Мы проехали мимо Дилского замка, круглой формы здания с четырьмя бастионами, сквозными бойницами, подъемным мостом, зубчатыми воротами и массивной, обитой гвоздями дверью, окруженного глубоким травянистым рвом, и въехали в город.
В это чудное весеннее утро в городе было очень оживленно. Только что подошло несколько рыбачьих лодок, и рыбаки продавали свой улов. Один носил ловушки с омарами, другой чинил сети. В них я заметила дуврских морских языков, морских котов и собачьих акул, и запах свежей рыбы смешивался в соленом морском воздухе с запахом водорослей.