— Давайте поедем в сторону Дувра. Там есть прелестное место: замок на фоне неба, а потом спуск прямо к гавани.
— Хорошая идея, — сказала я.
День стоял чудесный. Я видела вокруг то, чего раньше никогда не замечала: в поле роскошным пурпуром цвела крапива, а на лугу очаровательно закручивались желтые баранчики.
— Отсюда видны и римские развалины, — сообщила мне Эдит, — если оглянуться.
Я так и сделала, думая о Роме.
— Думаю, мы знали бы, если б выяснилось, что произошло с той женщиной, — сказала Эдит. — Ужасно… даже представить себе страшно… вот так исчезнуть. А не могла она встать кому-нибудь поперек дороги?
— Такого быть не могло, — ответила я слишком резко.
Я отвернулась от развалин, и мы поехали дальше, держась прибрежной дороги.
Море было прозрачно-зеленым, на небе ни облачка, а воздух — так чист, что можно видеть берег Франции.
— Здесь красиво, — сказала я.
Когда мы были уже недалеко от Дувра, она показала мне дом, в котором, как говорили, живет привидение.
— Дама в сером выходит из дому, когда слышит стук лошадиных копыт. Говорят, убегая из дома, она выскочила на дорогу, чтобы остановить проходящую карету. Кучер не видел и наехал… она погибла. Она убегала от мужа, который пытался ее отравить.
— Думаете, она снова выйдет, когда услышит нас?
— Это обычно происходит ночью. Большинство ужасов случается ночью, правда? Хотя, говорят, эта женщина-археолог исчезла днем.
Я не ответила. Я вспоминала, как мы с Ромой стояли недалеко от этого самого места, глядя на чудесный замок — врата и оплот Англии, как его всегда называли. Он стоял здесь уже восемь столетий, сопротивляясь времени и стихиям, грозное предупреждение любым непрошеным гостям. На травянистом склоне возвышался шедевр из серого камня, над которым господствовала Цитадель — сторожевая башня над узкой полоской канала. Прямоугольная Цитадель, Башня констебля, защищенные подъемным мостом и опускающимися решетками, средневековыми полукруглыми башнями, глубоким тройным рвом, мощными контрфорсами, толстыми стенами, — все это производило грандиозное впечатление, и я не могла оторвать глаз.
— Он такой прочный, — сказала Эдит почти робко, — такой громадный.
— Замечательный, — откликнулась я.
— В башне на северо-восточной стене есть платформа, служившая лучникам, отстреливавшимся от врага. А в башне Св. Джона есть люки и платформы с разнообразными приспособлениями, из которых нападавших обливали расплавленным свинцом и кипящим маслом, — она содрогнулась. — Это так ужасно… и завораживает.
Я в свою очередь показала Эдит руины римского маяка, который значительно старше замка. Помню, Рома называла его “фарос”.
— О да, — сказала Эдит. — Именно это и есть римская провинция.
— А разве не вся Британия?
— Да, конечно, но именно здесь они впервые высадились. Представьте только! Маяк освещал им путь через море, — она рассмеялась, несколько нервно. — Я никогда не думала о римлянах, пока не приехали те люди. Это все из-за найденного в нашем парке.
Пока мы любовались видом, на холме показался всадник, направлявшийся к нам. Я узнала его на секунду раньше Эдит. Она была близорука. Но вот и она узнала всадника и переменилась в лице, заметно побледнела, а потом покраснела.
Нэйпир сорвал с головы шляпу и воскликнул:
— Какая неожиданная радость!
— Ах, — промолвила Эдит. В голосе прозвучал ужас, и он понял это, как я почувствовала, и ответил ей саркастически-издевательским взглядом.
— Ты на старом Доббине для младенцев? — спросил он.
— Это… это Конфетка.
— А миссис Верлен? О, почему вы не сказали, что хотите поехать верхом? Я подобрал бы отличную верховую лошадь.
— С которой я, без сомнения, не справилась бы. Я очень плохая наездница, мистер Стейси. Эта лошадь меня вполне устраивает. Она такая смирная, вполне соответствует своему имени, а это как раз то, что мне нужно.
— О нет. Вот тут вы ошибаетесь. Я настаиваю, чтобы вы ездили на хорошей лошади.
— Думаю, вы меня не поняли. Я крайне редко сажусь на лошадь.
— Упущение, которое необходимо исправить. Верховая езда — удовольствие, которому следует предаваться чаще. Она служит прекрасной зарядкой и доставляет много радости.
— Это по вашему мнению. Однако у других могут быть иные вкусы.
Эдит выглядела встревоженной; она совершенно утратила недавнюю живость.
— Вы возвращаетесь домой? — спросил он. — Тогда поедем вместе.
Обратное путешествие уже не казалось приятной прогулкой, потому что ему и в голову не приходило спокойно ехать на лошади по узким тропинкам. Он потащил нас напрямик, пустив лошадь вскачь, и нам пришлось следовать за ним. Когда его лошадь понеслась галопом, моя последовала за нею, и я не знала даже, смогу ли остановить ее. Я видела Эдит, с побелевшим от страха лицом вцепившуюся в поводья, и в моей душе поднималось негодование на человека, сделавшего ее такой несчастной.
Мы подъехали к дому с привидением, и Нэйпир посмотрел на Эдит, желая знать, какое впечатление на нее производит этот дом. Я заметила, как она старается держаться поближе ко мне, и чувствовала, что она нервничает. Я разозлилась. Он тоже видел это и издевался над ней. Для прогулок он всегда давал лошадь, которой она боялась. Представляю, как он неожиданно пускал лошадь галопом, а она вынуждена была гнать за ним.
Ужасная мысль вдруг пришла мне в голову. Может быть, она возникла при виде этого заброшенного, полуразрушенного дома, из которого, как говорят, выходит дама в сером. Муж пытался отравить ее. А что, если Нэйпир тоже хочет избавиться от Эдит Для этого и берет ее с собой на верховые прогулки. Он, опытный наездник, всегда с легкостью проскочит любое опасное место, в которое завлечет ее и которое может оказаться гибельным для неуверенной наездницы, какой была она. Вот он неожиданно пускает свою лошадь галопом, а место опасное… ее лошадь следует за ним… Эдит не справляется с нею…
Какая ужасная мысль, и все же…
Я скакала дальше и вдруг увидела его рядом. Он сказал:
— Из вас получится неплохая наездница, миссис Верлен, если потренируетесь. Впрочем, полагаю, у вас будет неплохо получаться все, чем бы вы ни занялись.
— Я польщена столь высоким мнением обо мне.
Эдит умоляла:
— Пожалуйста… Подождите меня…
Конфетка наклонила голову к шпалернику и схватила зубами пучок листьев. Эдит дергала за поводья, но лошадь даже не шевелилась. В нее как будто вселился злой дух, и она вознамерилась поиздеваться над Эдит, вслед за ее мужем.
Нэйпир с улыбкой обернулся.
Бедная Эдит! Она была алой от унижения. Я ненавидела человека рядом со мной. Потом он произнес:
— Конфетка, поди сюда.
И Конфетка, снова ставшая кроткой, отпустила пучок листьев и затрусила в направлении голоса, всем видом показывая: “Видишь, какая я послушная”.
— Тебе больше не следует садиться на такую исполнительную лошадь. Лучше привыкай к Венере.
Эдит была близка к истерике. Я его ненавижу, думала я. Он садист. Ему нравится причинять ей боль. Он, казалось, понял мои чувства, потому что сказал:
— Я и вам подберу более подходящую лошадь, миссис Верлен, что бы вы там ни говорили. Скоро убедитесь, что Милашка будет выкидывать такие же трюки и с вами. Ее испортили дети.
Утренняя радость померкла, и я даже вздохнула с облегчением, когда показался Ловат-Стейси.
Странно, но враждебность к Нэйпиру Стейси заставила меня вновь обратить внимание на свою внешность, к которой я не проявляла почти никакого интереса с самой смерти Пьетро. Я обнаружила вдруг, что меня волнует, как я выгляжу в глазах этого человека. Женщиной не первой молодости, вдовой с жизненным опытом? Я высокая, стройная, с несколько бледным, но здоровым цветом лица, который Пьетро однажды сравнил с цветком магнолии. Это сравнение так понравилось мне, что я сохранила его в памяти. У меня прямой, чуть-чуть вздернутый дерзкий носик, большие темные глаза, становившиеся почти черными, когда я сильно злилась или была взволнована музыкой, и густые прямые каштановые волосы. Конечно, не красавица, но и не лишена явной привлекательности. А правильно выбранная одежда хорошо подобранных цветов вообще творили со мной чудеса. Как сказала однажды Эсси Элджин, я “расплачивалась за свою любовь к нарядам”.
Я размышляла об этом, разглаживая на себе палевое платье (одного из цветов, больше всего шедших мне) и надевая серое пальто. Я собиралась на прогулку. Предстояло обдумать еще очень многое.
Во-первых, мое положение здесь. Я больше не играла для сэра Вильяма, да и к гостям меня не приглашали. Занятия с девочками не отнимали много времени. Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь решил, что я даром получаю жалованье. Миссис Линкрофт, правда, сказала, что сэр Вильям хотел пригласить меня поиграть ему, нос самого моего приезда чувствует себя неважно, а вот когда ему станет получше, то и я буду больше загружена.
Я не хотела слишком много думать о Нэйпире Стейси. Я сказала себе, что этот объект малоприятен, но меня очень интересовали его взаимоотношения с Эдит. А вот о Роме я думала непрестанно. Очень хотелось побольше и почаще расспрашивать окружающих, но я боялась вызвать слишком много подозрений. Даже сейчас опасалась, что мой интерес к ней слишком заметен.
Именно мысли о ней привели меня в тот день к развалинам. Я бродила вокруг, и мои воспоминания были настолько живыми, что казалось, что вот-вот она появится. Место было пустынным. Я подумала, что, конечно, открытия Ромы имели гораздо меньшее значение, чем некоторые другие открытия в стране, и после первых восторгов мало кто приходил сюда полюбоваться ими. Я смотрела на ванны и гипокосты[7], в которых эти ванны подогревались, и слышала голос Ромы и гордость, которая в нем звучала, когда она показывала все эти редкости.
— Рома, — шептала я — где ты, Рома?
Я так ясно представляла себе ее горящие глаза, взволнованно дышащую грудь.