Все обожали и его самого и хотели быть с ним рядом. Поначалу, во всяком случае. Все хотели быть с ним, но никого, кроме меня, Себастиан не подпускал близко. Только со мной он хотел быть вместе. (Он не сможет жить без тебя, Майя.)
Мы с Себастианом уходили с ужинов еще до того, как все закончат есть, покидали танцпол в разгар танцев, спускались в бассейн и запирали за собой дверь. А когда хотели, чтобы гости ушли, отключали электричество. Обычно гости улавливали намек и удалялись. Мы лежали голые на полу и слушали шум очистительной системы, которая была подключена к отдельному генератору.
Себастиан выбрал меня. Поразительно, невероятно. Я не могла понять, почему он выбрал меня, когда мог иметь любую. Столько было девушек красивее меня, интереснее меня. Но когда он остановил свой выбор на мне, я стала прекрасной и уникальной. Мама с папой были так рады, что просто не знали, как себя с ним вести. Себастиан! Такого они не ожидали.
Вначале они обожали Себастиана. Надо ли об этом говорить? Хочет ли полиция знать, как сильно все обожали Себастиана? Как сильно он любил меня? Себастиан любил меня, и когда я его предала, он меня не бросил, потому что любил меня больше всего на свете. И я тоже любила Себастиана.
Но я ненавидела его отца. Ненавидела, ненавидела, ненавидела Клаеса Фагермана. И я желала ему смерти.
12
Меня оставили в изоляторе на всю ночь. Через какое-то время (Час? Два?) я поднялась с пола и легла на матрас. Спала ли я? Кричала? Когда я снова проснулась? Не знаю, но шума в голове не было, и стены уже не казались мягкими, как простокваша. Я свернулась клубком, прошептала его имя. Сначала во рту появился сладкий вкус, но потом ваниль растворилась на языке, проникла в горло, и рот наполнился горькой желчью. Меня стошнило, причем далеко от сточного отверстия. Кто-то пришел и сполоснул пол. Дал стакан воды, вытер мне рот и снова вышел. Когда меня, наконец, выпустили, мне сообщили, что мое состояние стабилизировалось и что можно вернуться в мою «комнату» с окном и кроватью (где я тоже сидела одна в полной изоляции от других). С возвращением в камеру возобновился и допрос.
Сначала тетка с химзавивкой вела допрос. Ее коллеги, постоянно менявшиеся, сидели в углу и рассматривали ногти, время от времени задавая случайные вопросы. Видимо, в полиции решили, что она лучший человек для этого задания. «Молодая женщина». Мне же она казалась только жалкой. Каждый новый допрос она начинала с энтузиазмом. Все время повторяла мое имя. Была похожа на ведущую детской передачи. Но к концу допроса уставала и начинала раздражаться. Голос становился тише, и она начинала говорить, как в полицейском сериале с плохим переводом.
– Правда? Тогда как ты объяснишь это сообщение? Я тебя слышу, Майя, слышу, но мне сложно понять, что ты не имела в виду то, что написала. Ты часто говоришь вещи, которые не имеешь в виду?
Временами она напоминала мне психолога, к которому мама меня водила, когда родилась Лина (она вообразила, что у меня могут быть трудности с принятием сестры, с которой у нас такая большая разница в возрасте). Психолог выучила в университете, что пациенту надо выговориться, что так я расскажу ему все, что у меня на сердце, только потому, что мне будет невыносимо это молчание. Тетка пыталась применять ту же самую технику. Как и в случае с психологом, это закончилось тем, что в комнате для допросов воцарялось молчание. В приемной психолога могло в молчании пройти десять минут, но здесь такого не бывало, поскольку вмешивался Сандер («мой клиент не может отвечать на вопросы, которые не поставлены», «мой клиент не должен гадать, что вы хотите узнать»), хотя я уверена, что его тоже забавляло, что я молчу, а полицейские рассматривают пленку на холодном кофе в своих пластиковых чашках.
Но иногда и Сандер молчал, облокотившись на спинку жесткого стула, прикрыв глаза и сцепив руки и создавая впечатление, что он спит или медитирует, пока денежки за каждый час работы капают.
Когда же я наконец отвечала на вопрос, например о вечеринке накануне, ссоре с Клаесом, моих смс или нашем телефонном разговоре, когда мы решили вместе ехать в школу, или о последней прогулке и о чем мы на ней говорили, то через пару минут тетка задавала тот же самый вопрос еще раз.
– Я уже ответила на этот вопрос, – говорила я.
– Я хотела бы, чтобы ты повторила ответ.
Сандер картинно вздыхал.
Это раздражало тетку с химзавивкой. Это видно было по ее лицу, но она держала себя в руках и голоса не повышала. Только продолжала смотреть на меня своим особым взглядом – ни рассерженным, ни добрым, ни пустым, но совершенно нейтральным. Ей это удавалось лучше, чем ее коллегам. Но стоило им повысить голос хоть на пол-октавы, тетка тут же выставляла их за дверь, всем своим видом показывая, что возражать бесполезно. Она просто приказывала им принести что-то – воду, бумагу, чипсы или «что-нибудь горячее попить». Поэтому коллеги следили за тоном своего голоса, но глаза им контролировать было сложнее.
Хуже всех был парень лет двадцати пяти. Он появился в конце первой недели. И он ненавидел меня больше чем всех девушек, которые когда-то ему отказали, потому что по нему сразу было видно, что в постели он ни на что не годится. Но он всячески скрывал свое отношение от тетки, потому что знал, что если она заметит, какие взгляды он на меня бросает, его или отправят в вынужденный отпуск или переведут в дорожную полицию следить за превышением скорости.
Откуда я это знаю? Потому что он напомнил мне дедушкину охоту, на которую я однажды взяла Себастиана. Дедушка охотился в компании семи сытых и довольных директоров компаний, к обеду уже поддатых и спящих на бегу. Они стреляли мимо цели, и при этом утверждали, что им жалко бедную зверушку: все, чтобы избежать погони с собакой за подстреленной дичью, потому что за собакой им было не угнаться, и в боку начинало колоть уже через десять метров. Мне пришлось занять стрелковую позицию Себастиана вместо того, чтобы загонять.
Это я его пригласила. Себастиан иногда охотился с отцом, и дедушка выделил ему хорошую позицию, несмотря на юный возраст. Дедушка был рад с ним познакомиться. Он поприветствовал его как взрослого, оглядел прищуренными глазами и закинул ружье на плечо.
Себастиан был молчаливее, чем обычно. И спокойнее. По крайней мере, пока мы стояли вокруг предводителя охоты и слушали инструкции. Когда мы пошли на позицию, он шел словно в трансе, как будто меня рядом не было. И когда мы заняли позицию и стали ждать, пока зверя погонят на нас, я заметила, что Себастиан пребывает в странном волнении. Было ощущение, что кровь буквально кипит у него в жилах. Я сидела совсем рядом, но он меня не видел. Он видел только лес и только дичь, которую надо убить. И когда олень возник перед нами, неторопливо, словно в замедленной съемке, и повернул к нам голову, Себастиан поднялся, нацелил ружье, наклонился вперед. На мгновение я подумала, что он сейчас бросится к оленю и разрядит ружье ему прямо в шею. Но он остался на месте. И выстрелил. Два коротких выстрела – и олень рухнул на землю. Он так и не успел сообразить, откуда стреляли. И когда Себастиан подошел к оленю и присел на корточки, я решила, что сейчас он достанет нож из кармана и воткнет в тушу, чтобы ощутить горячую кровь на руках. Но он этого не сделал. Только сидел и прерывисто дышал. Волосы прилипли к потному лбу. Потом его все хвалили. Дедушка мне улыбался, как будто это была моя заслуга, но я сразу после ужина сказала, что у меня болит живот, и пошла спать.
Когда полицейский тайком от тетки смотрел на меня полным ненависти взглядом, мне вспоминался Себастиан. Этому полицейскому мало было, что я сижу в камере, ему нужно было увидеть мою смерть, чтобы успокоить свою кровь. Я хотела сказать ему, что он напоминает мне Себастиана, чтобы посмотреть на реакцию, но я этого не сделала.
Судебное заседание по делу B 147 66Обвинение и другие против Марии Норберг
13
Судебный процесс, первая неделя, пятница
Я поднимаюсь с узкой тюремной койки (восемьдесят сантиметров шириной) и нажимаю кнопку звонка. От кровати до двери полтора метра. В детстве мне нравилось болеть. Больным можно было лежать в постели целый день, есть, что пожелаешь (тост из белого хлеба с джемом), читать («Гарри Поттер»), тупить в интернете, смотреть кино, слушать музыку. Я не хочу ехать в суд. Может, изобразить болезнь? Может, мне разрешат остаться в моей «комнате»?
Уже два месяца, как я живу в женском следственном изоляторе. До этого семь месяцев я провела в изоляторе для молодежи. На это были «особые причины». Нужны серьезные причины, чтобы поместить девушку туда, где сидят одни мужчины. Заключенных мужчин стараются держать как можно дальше от женщин. Но для меня сделали исключение. Причин они нашли множество. Женский изолятор переполнен, я все равно должна сидеть в изоляции, с другими мне общаться не разрешено, в молодежном отделении больше возможностей для «такого рода случаев».
Но думаю, главной причиной было желание продемонстрировать общественности, что меня держат в ежовых рукавицах. Они избрали для меня особый режим, чтобы заверить людей, что мне не делают поблажек.
Изолятор мне пришлось сменить после того, как один заключенный на прогулке прокричал «Сука, гребаная сука!» двадцать четыре раза (я считала). Я не видела его лица, но помню, что под конец у него охрип голос. Может, меня переместили ради его спокойствия?
Для меня же особой разницы не было. Комнаты выглядят одинаково. Только другие надписи над туалетом, но сам туалет (без стульчака), раковина да и вся обстановка – такие же. И мужчины здесь тоже есть, только в другом крыле. Я их не вижу.
Я сажусь на кровати и жду, когда за мной придут. Если бы кто-то сказал, когда меня привезли сюда из больницы в наручниках и больничной одежде и выдали зеленые штаны, зеленую грубую кофту, белые трусы и белый лифчик, что я проведу здесь девять месяцев, я бы ему не поверила. Пропустила бы эту информацию мимо ушей и начала бы ждать, когда меня отпустят домой.